Читать книгу - "Всё как у людей - Шамиль Идиатуллин"

Похудеть хотела, чтобы живот не торчал, вот он и не торчит. Вообще. Наоборот, ввалился. Чего не радуешься?

Они меня выпотрошили, как рыбу, и выбросили. Потому что полиса нет. Но у меня же есть полис. Или нет? Не важно. Я же из окна упала. Я же чуть не убилась. Я же человек. Почему они со мной так? Какое они право имеют? Им не жалко меня совсем? Им не стыдно?

Женя всхлипнула, отдергивая руку от чужого пустого живота, внезапно ставшего ее середкой, и зажмурилась, сплющивая мокрые ресницы так, что слезы юркнули к ушам. Стало темно, а когда она переступила озябшими босыми ступнями и чуть обняла себя за плечи – тепло. Покойно. Так и буду стоять, подумала Женя.

Василич еще не успел припарковаться с необходимой ему тщательностью, а Овчаренко уже выскочил наружу и устремился к входу в больницу, не обращая внимания ни на поспешившего следом Пыхова, ни на полицейскую машину, которая сдавала задом. Лицо у Рогова было холодно-оскорбленным, будто начальство заставило его не потерять пять минут на сопровождение, а публично отречься от веры в особый путь России, священную значимость функции держать и не пущать, виновность задержанных и продажность временно незадержанных и во что у них там еще положено верить. Пыхова это не волновало, конечно, – во-первых, ему платили не за волнения по поводу чувств посторонних, тем более примитивных, во-вторых, старлей сам напросился. Пыхова волновала досадная потеря времени, которая ощущалась примерно как потеря воздуха на скоростном подъеме: чем выше, тем хуже дышится, а дальше будет еще хуже, и ноги будут хлипче, а голова дурнее, а бежать все равно надо с ускорением, потому что требуют и потому что иначе нельзя, сказала Черная Королева.

Потеря времени тем более досадна, что невозможно исправить ничего из уже навороченного, и не за что зацепиться, чтобы остановить образец, пока вокруг него не наворотилось новой кутерьмы.

На текущем этапе затраты времени были сведены к минимуму. Замдиректора больницы оказался толковым или просто ладно проинструктированным. Он не стал доставать гостей вопросами о статусе, полномочиях и вообще о том, что ж деется-то на вверенном ему участке, а сразу провел их к завотделением, на ходу кратко и толково изложив все существенное: экипаж скорой привез пациентку в пятнадцать двадцать пять, женщина двадцати семи – тридцати лет, множественные открытые раны, внутренние повреждения и огромная кровопотеря в результате кататравмы, падение предположительно с седьмого – десятого этажа, при том что для взрослого человека уже четвертый этаж считается смертельным. В карете пациентка была временно стабилизирована, но показания требовали немедленного хирургического вмешательства. КТ, к сожалению, временно не функционирует, но мобильное УЗИ показало, что брюшная полость заполнена жидкостью. Дежурный хирург приступил к ревизии в пятнадцать тридцать, сразу запросив помощи коллеги, как только оценил масштаб повреждений. Первый же парамедианный разрез показал…

– Так, – сказал Овчаренко, оглядевшись перед дверью с табличкой «Заведующая отделением хирургической реанимации Седых Ирина Станиславовна», рванул дверь на себя и вошел.

– Спасибо огромное, – сказал Пыхов, проскальзывая следом и прикрывая дверь, чтобы отсечь толкового замдиректора. Тот, что характерно, воспринял отсечение как должное, только выкрикнул в сужающуюся щель: «Ирина Станиславовна, это насчет вашей пациентки».

То ли возглас сыграл деструктивную роль, то ли завотделением с самого начала была настроена обороняться и твердо стоять на том, что ни она, ни ее подчиненные ни в чем не виноваты, но ничего полезного Седых не рассказала. Внешне она была спокойной, хотя явно психовала. Догадаться об этом можно было только по некоторой закостенелости осанки и мимики, а также по тому, как цепко держалась врачиха будто заученной наизусть отчетной формы из двадцати строк: время, описание, предпринятые действия.

Про строгое следование правилам и инструкциям на всех этапах Седых повторила трижды. Повторила бы и в четвертый раз, но Овчаренко сказал: «Так» – и вышел.

Пыхов, даже не попытавшись хотя бы улыбнуться извинения либо смягчения ради, велел:

– В отчете особенности пациентки не указывайте, остальное можно. Начальство ваше предупреждено, с этим проблем не будет. И упаси вас бог от утечек.

– Куда, в газету? – горько поинтересовалась Седых.

Пыхов остановился.

– Куда угодно. В вконтактег-инстаграмчег, в пикабушечку, дзен, мужу вечером, в курилку веселых медбратьев. Никто не поверит, а мы узнаем. Лучше без этого.

– Мы – это кто? – спросила Седых, откидываясь на спинку кресла.

Она явно разозлилась. Нормальная реакция. И реагировать на нее следует нормально.

– Начальство спросите.

– Думаете, скажет?

Пыхов вышел, оставив дверь приоткрытой.

Женя открыла глаза, лишь когда тепло вокруг стало совсем густым, а местами даже жарким.

И обнаружила, что все изменилось.

Вообще все.

Женя не стояла в сквере у дерева, обнимая себя руками сквозь тонкую ткань операционного халата. Она сидела на приятно почему-то прохладном каменном полу между длинных высоких полок, уходящих далеко вправо и влево. Полка перед глазами была заставлена металлическими кастрюлями и сковородами разной степени непригорания, секции подальше были заняты керамическими и стеклянными формами для запекания.

Полки за спиной были, похоже, заставлены пластиковой и бумажной посудой и коробками салфеток. Одна из таких коробок свалилась от неосторожного движения пришедшей в себя Жени. Коробка упала не на прохладный каменный пол, а на длинный неровный холмик мусора. Его справа от Жени выстроили высоченные, по колено, вороха уже смятых салфеток, изодранные и сплющенные картонные и пластиковые тарелки и стаканчики, странно скрученные и будто сплавленные металлические мочалки, сразу гроздь, муравейник аляповатых китайских игрушек, разных – куклы, машинки, роботы, просто свистелки и мерцалки, страшные в упакованном-то виде, а теперь вовсе безобразные, потому что переломанные и выпотрошенные, – горсть одноразовых зажигалок, флаконы с моющими средствами и тюбики с кремами, все вскрытые, многие опрокинутые и заливающие пол разноцветными вязкими лужицами, которые сползлись в странного вида и консистенции болотце.

Не вляпаться бы, подумала Женя, попробовав убрать руку от этого бедлама, и обнаружила, что рука и без того убрана предельным образом: она спряталась под халат и бережно, но сильно втирает что-то в живот снизу вверх. Вот эту вот грязь с пола, получается, сообразила Женя, прямо в распахнутую рану, получается, поняла она, впадая в омерзение и ужас, попыталась отдернуть руку, но не смогла. Рука так и наглаживала живот, который не ощущался как разрезанный и распахнутый, наоборот, был ровным, гладким и скользким. От движения Женя чуть не потеряла равновесие, покачнулась и посмотрела влево.

Слева от Жени курган был выше и безобразней. Его образовывали продукты: пара сырых кур, несколько упаковок хрустящих хлебцев, луковицы, одна вроде надкусанная прямо поверх нечистой шелухи, кассета яиц, разодранные пакеты сахара и муки. Сахар и мука были щедро просыпаны вокруг и тоже залиты жидкостью, очень блестящей под лампой дневного освещения. Видимо, подсолнечным маслом. Бутылка стояла рядом.