Читать книгу - "Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Джонатан Садовски"

изменили свое значение или стали спорными, включая самые базовые: мужское, женское, класс, труд, раса, пол, – безо всяких обоснований того, что нельзя сравнивать их значение и функцию во временном и пространственном аспектах. Я задаюсь вопросом: а не выходит ли так, что наши переживания из-за сравнений, касающихся психических болезней, отражают подспудное подозрение, что они чересчур «социально сконструированы», чтобы быть по-настоящему реальными? Но какие из категорий в этом параграфе никогда не демонстрировались в виде социальных конструктов в самых важных аспектах?

Я пытался сделать как можно более глобальный проект. Особенно стараясь заглянуть за пределы Северной Америки и Западной Европы, вотчины большинства историй о депрессии. И все же понимаю, что охватил не все. Однако мы ограничены состоянием науки. Большинство письменных источников о депрессии вне западного контекста оставлено медицинскими антропологами и специалистами по охране психического здоровья, но не историками, хотя кое-кто из них был исторически подготовлен. При написании книги я пользовался работами по другим дисциплинам. Надеюсь, что будущие исследователи депрессии предпочтут комплексный подход и смогут черпать информацию из более богатых источников и в разнообразных контекстах. Если Всемирная организация здравоохранения права в своем заявлении, что депрессия распространена по всему миру, фокусироваться исключительно на Западе – чересчур ограниченный подход, а если ВОЗ ошибается, то нужно найти объяснение, почему организация ранее пришла к такому выводу. Мы также станем лучше понимать депрессию на Западе, когда будут разработаны адекватные сравнительные критерии. Надеюсь, мне удалось вызвать интерес к обсуждению этой запутанной проблемы. Однако есть обоснование пристальному изучению Соединенных Штатов и Европы, где используются описываемые термины, потому что именно там зарождались и крепли идеи, стоящие в их основе.

Также я уделил двум методам лечения, предшествовавшим эпохе антидепрессантов (ЭСТ и психоанализу), чуть более пристальное внимание, чем большинство авторов книг по теме. Читая книги по истории депрессии, я обратил внимание, что авторы не интересуются психоанализом и посвящали ему раздел в книге из чувства долга. Хотя влияние психоанализа в последние десятилетия ощутимо уменьшилось, он остается важным источником учения о депрессии. Из исторических книг о депрессии новейшего времени он порой исчезает вовсе. В последние несколько десятилетий престиж психоанализа упал, но в эпоху модерна он превалировал. Уделять ему меньше внимания лишь потому, что теперь он утратил большую часть своего престижа, – это презентизм. Психоанализ важен и за пределами эпохи своего расцвета. И по большей части именно он стал причиной следующих за ним событий, некоторых вполне ожидаемых (в виде отрицательной реакции), и других – совсем неожиданных (в виде последовательных связей).

Что до ЭСТ, то информация о ней появлялась по преимуществу в работах, посвященных исключительно этой терапии, а в общих историях депрессии затрагивалась по касательной, – психоанализу и тому уделялось больше внимания. Для исторических работ о любой болезни настолько обходить вниманием терапию, многими считавшуюся чуть ли не самым эффективным средством борьбы с нею, как минимум странно. Разумеется, мне известно, что тема ЭСТ носит противоречивый характер. Именно об этом я и пишу в своей книге. Однако эти противоречия означают, что она очень важна с исторической точки зрения, а не наоборот.

Я старался сделать повествование как можно больше междисциплинарным. Междисциплинарность в научной сфере часто идеализируется и считается чем-то вроде волшебной палочки, разрушающей границы познания. Но на практике ею злоупотребляют управленцы, которые хотят избежать издержек, связанных с вложением в отдельные дисциплины, а в худшем случае – вообще избавиться от конкретных дисциплин. Я же прибегаю к неисторическим направлениям по конкретным практическим причинам. Невозможно сколько-нибудь подробно описать депрессию вне стран – членов Североатлантического союза, не прибегая к антропологии. История депрессии – это еще и история неравенства в широком смысле слова. Трудно всерьез рассуждать о социальном неравенстве – классовом, гендерном, расовом, – не рассматривая антропологию и эпидемиологию. Значение социального неравенства для депрессии – тема, которой историки уделяли на редкость мало внимания.

Также я старался достаточно прямолинейно обсуждать эффективность различных способов лечения. Слишком много историков медицины уклоняются от того, чтобы сказать, работает ли тот или иной способ лечения, утверждая, что это вопрос клинический, а не исторический. Нередки заявления вроде «нас интересует значение способа лечения, а не то, работает он или нет». Для тех, кто страдает той или иной болезнью, однако, значение различных методов неотделимо от их эффективности. Разве можно написать историю антибиотиков или химиотерапии, не упоминая о том, насколько они помогают. Если доказательства эффективности не очень убедительны, можно так и написать. Это не то же самое, что «вопрос эффективности лечения историка не касается». Порой историки медицины все же дают оценку резко критического толка, если они не одобряют тот или иной способ лечения. Или же мы подвергаем критике какой-либо способ лечения за побочные эффекты или же применение в качестве инструмента общественного контроля. Если подобные оценки являются частью нашей задачи, – а они ею и являются, – придется взять на себя ответственность и в оценке положительных сторон. Это не просто вопрос справедливости по отношению к психиатрии, а этическая ответственность перед теми, кто болен, – ведь мы можем составить у них впечатление, что лечиться не стоит. Любой историк, убежденный, что психиатрия не может являться общественным инструментом, – а если почитать некоторых из них, создается впечатление, что это соответствует истине, – конечно, вправе аргументированно доказать свою точку зрения. Лично я с этим не согласен. Мне кажется, что имеющиеся доказательства позволяют утверждать, что эффективные способы лечения депрессии, как и иных психических проблем, существуют – пусть даже с разной степенью эффективности и часто с определенными издержками. Как бы то ни было, я полагаю, что те, кто, посвятив годы изучению того или иного метода лечения, утверждают, что не имеют окончательного мнения о том, работает он или нет, попросту отказываются от ответственности.

Полагаю, мы не должны бояться оценивать любой прогресс клинической науки. Медицина добрую половину прошлого столетия билась над развенчиванием господствующей прежде тенденции к слегка наивным повествованиям о неизбежном и при том героическом прогрессе. Прежний «дискурс прогресса» слишком многое оставлял без внимания – к примеру, принудительные и недобросовестные практики, тупиковые направления исследования, чрезмерную медикализацию и людей, которые выпали из системы, поскольку не получили вообще никакого лечения. Однако историческая наука, не допускающая возможность прогресса, также видится мне неполной. Внезапное стремление историков медицины скептически относиться к прогрессу, возможно, является чрезмерным – вплоть до того, что просто считать историческое исследование «прогрессивным» стало синонимично тому, чтобы «раскритиковать его»: думаю, прежде всего проблема касается истории психиатрии. Если почитать достаточно много источников по теме, можно составить впечатление, что до сих пор у нее вообще нет никаких достижений.