Читать книгу - "Моя хирургия. Истории из операционной и не только - Андрей Юрьевич Убогий"

говорилось во время этих перекуров, вряд ли могло прозвучать с трибуны конференц-зала. События, люди, проблемы больницы обсуждались на лестнице более искренне, честно и прямо: здесь звучало именно то, что римляне называли vox populi, гласом народа.

Но если в студенчестве, подпирая плечами стены «чернухи», о хирургии мы говорили нечасто — нам хватало других тем, более свойственных юности, — то на ступенях больничной лестницы как раз о хирургии чаще всего и шел разговор. Ведь сюда выходили покурить после операции — представляю, кстати, каково было завзятым курильщикам дожидаться этой минуты, — или здесь спешили накуриться впрок, пока анестезиологи еще только вводят больного в наркоз. Сейчас-то курильщиков мало, а раньше курил чуть не каждый второй — и операция для многих и начиналась с перекура на черной лестнице: когда хирург, как боец перед атакой, делал последние, задумчиво-сосредоточенные, затяжки.

И самая верная из оценок могла прозвучать как раз на прокуренных этих ступенях. Если кого-то хвалили с официальных трибун — веры этому было немного; но если о ком-то на «чернухе», во время рабочего перекура, говорили как о хорошем докторе и человеке, — скорее всего, он того стоил. Так что я признаю только две настоящие оценки хирурга: ту, что звучит из уст операционной сестры, поработавшей с ним, — и ту, что можно услышать во время перекуров на черной лестнице. А уж если на этой лестнице курит как раз операционная медсестра и она о каком-то хирурге сказала тепло и по-доброму, — значит, тот человек не зря жил на свете.

Шов

В хирургии разных швов много: от самых грубых, применяемых при соединении костей, когда шовным материалом подчас служит проволока, — до деликатнейших швов, выполняемых нитями толщиной с паутину. Такие нити и глазом-то не разглядеть — а тем более как взять их пальцами, да еще сквозь резину перчаток?

Но такие сверхтонкие швы лично мне незнакомы: я работал где-то посередине между травматологами и микрохирургами. А в обычной хирургической клинике — такой, как наша больница — первейшими мастерами швов являются сосудистые хирурги.

Я бы сам никогда не смог заниматься сосудистой хирургией — именно потому, что швы в ней кажутся бесконечными. Ведь что такое, к примеру, положить венозную заплату на участок длинного сужения какой-нибудь бедренной артерии? Это порой означает до полуметра непрерывного сосудистого шва — причем шва тончайшего, медленно-мелкого, где каждый шаг измеряется даже не миллиметрами, а их долями. Оттого-то сосудистые операции длятся часами: ну как, скажите, молодому нетерпеливому парню (каким я некогда был) выдержать это занудство? Нет уж, думал я, нам подавай что-нибудь побыстрей да попроще: убрать камень, вырезать опухоль, вставить дренаж.

К тому же усилия сосудистого хирурга порой все равно заканчиваются ампутацией, и кровь и пот, что были пролиты, — как и непростые сантиметры сосудистых швов, — в итоге оказываются напрасны. Но хоть сам я и неспособен к таким трудовым подвигам (а может быть, как раз в силу своей неспособности), к сосудистым хирургам я относился и отношусь с великим почтением. А один из тех, кого я считаю своими учителями, — Михаил Ильич Абрамовский — был именно сосудистым хирургом. И вот с ним, с доктором Абрамовским — точнее, с операцией на поврежденной артерии, которую он выполнял глухой ночью, а я ему ассистировал, — связано важное для меня воспоминание.

Дело в том, что я, тогда молодой доктор, уже занимался литературой и даже написал повесть — как нетрудно догадаться, о хирурге. Мой герой, которого звали Бурцев (почему-то хотелось дать ему такую, бурчливо-ворчливую фамилию) оперировал, уже на исходе ночи и собственных сил, уголовника с ножевым ранением бедренной артерии. С трудом и не сразу моему герою удалось ушить рану артерии, но оказалось, что в области шва образовался изгиб сосуда — и была высока вероятность тромбоза в этом месте. Девять из десяти хирургов, пожалуй, махнули бы рукой — жизнь спасена, кровоток восстановлен — что еще требовать от измученного врача в три часа ночи? — но мне было важно показать, что доктор Бурцев — человек и хирург, каких мало. И вот я придумал, что он, несмотря на усталость и ночь, решает иссечь поврежденный участок и выполнить сосудистый анастомоз — а это еще как минимум час кропотливой работы. И ассистенты, и операционная медсестра возмущались и даже спорили — но доктор Бурцев был непреклонен и начал, стежок за стежком, класть сосудистый шов.

Все, о чем я сейчас написал, я придумал — а в реальности с подобным не сталкивался никогда. И даже немного переживал: а не перегнул ли я палку, не отступил ли от истины жизни?

И вот, когда повесть была уже завершена и даже напечатана в книжке, я моюсь на ассистенцию доктору Абрамовскому. Глухая ночь — завершается непростое дежурство, — и оперируем мы как раз ранение бедренной артерии. Да и раненый наш — чуть ли не уголовник; во всяком случае, татуировку на его животе я смутно помню. И вот — я не верю глазам! — на операции происходит все то же самое, что я когда-то придумал и о чем потом написал… И артерия оказалась изогнута там, где лег шов, и доктор, подумав, со вздохом сказал: «Нет, так оставлять не годится — надо все переделать»; и даже измученная операционная сестра воскликнула с тем же отчаянием: «Да что же нам, жизни лишаться из-за этого урки?»

И вот тогда, сквозь усталость и наплывающий сон — я все боялся ослабить натяжение шовной нити и усердно сушил рану тупфером — я сделал одно из важнейших открытий. Я осознал: а ведь слово и вправду влияет на жизнь, и то, что написано точно, — оно непременно сбывается. Жизнь идет как бы вслед за текстом, вновь и вновь подтверждая ту мысль, какой открывается Евангелие от Иоанна.

Шприц

Прежний многоразовый шприц назывался «Рекорд», и он являлся одним из символов медицины наряду со стетоскопом и белым халатом. Устройство «Рекорда» было далеко не простым. Тут и стеклянная трубка с делениями — емкость, куда набиралось лекарство, — и металлическая окантовка ее торцов, и разборный шток-поршень с уплотнителем и упором для пальца, и наконечник, к которому подсоединялась игла, и, наконец, сама игла с канюлей и косо срезанным кончиком, который так часто тупился или загибался, что втыкание, а затем извлечение иглы становилось мучением для медсестры и пациента.

Недаром на языке наркоманов тот шприц назывался