Читать книгу - "На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов"

она — иди влево. Оттого старики и говаривали: «Не так живи, как хочется, а как бог велит». И какие уж тут мальчонке дороги выбирать, моли только о том, чтоб не сшибли совсем с ног, и то будет слава богу. Ни путей тебе, ни надежды. А оттого и сам ты уж себе никакой цены не придаешь: где уж, мол, нам! К примеру, Бескозыречным меня прозвали. Верно, всегда у меня козырек надорван… Я как-то раз и подумал: что за притча, отчего это у меня так?.. А скажу вам отчего, — оттого, что с малых лет в подчинении и всегда перед всеми с непокрытой головой, всяк тебе большой, всяк тебе указчик, перед всяким шапку ломай… Вот и стоишь — картуз в руках мнешь, а у самого тебя душа в это время горит, обида тебя точит, руки чешутся ответить по-свойски… ну, да не дано тебе ответить, сила не у тебя, а у того, кто над тобой, — вот ты незаметно картуз-то свой и терзаешь, на нем, значит, все вымещаешь. А может, это у меня одного такой характер? Спрашивал кумовьев-приятелей, как они переносят обиды: «Нешто можно к этому привыкнуть, когда тебе твердят: «Ты ничего не знаешь, ты не смеешь разговаривать, и не твоего ума решать, за тебя другие обдумают». Нельзя к этому привыкнуть! Нельзя! Потому что человеком я родился и человеком я хочу остаться, а не скотом, которым помыкают. Недавно я слушал в профессиональном союзе этого знаменитого Благова. Ну и что ж он говорит? Да все известная нам песня; прикинемся, говорит, смирненькими, притворимся, что нам только свобода союзов и нужна; вроде пригнемся, станем маленькими и сделаем вид, что другого больше не требуем. А потом, как нам поверят, что мы смирны, мы, говорит, и развернемся во весь рост. Да ведь, господин Благов, нас и так все время принижаться заставляют, а по-вашему, хоть и на борьбу вышли, а тоже притворяться, прикидываться велите… А того не соображаете, что пригнуться-то пригнешься, а распрямиться-то и не дадут, на шею успеют вскочить, пока ты пригибаться будешь. Для Благова это все занятие по своей охоте, а для нас это жизнь, хочешь не хочешь, а должен бороться, жизнь свою защищать. Нет, нам не к лицу так, понарошку, бороться и прикидываться. Мы хотим и начинать, и продолжать по-серьезному, и себя не обманывать насчет того, за что собираешься бороться. За то мы большевикам и верим, за то мы их и любим, за то они и наши, что ни перед чем не пригибаются и учат нас не пригибаться, а биться по-настоящему.

Из-за переборки вышла Авдотья, за ней показались и Лукерья с мальчиком. Афоню усадили за стол и придвинули к нему селедку, хлеб, редьку.

— Ешь, Афонька, ешь, заправляйся крепче, пока ты у тетки.

Афоня изо всех сил сдвигал брови — не затем, чтоб напустить на себя суровый вид, а чтоб сдержать непрошеные слезы. Фрол подшутил:

— Аль у тебя, Афанасий, глаза на мокром месте? Ну-ка, засмейся, покажи нам свои зубы белые.

Афоня еще крепче сдвинул брови и наклонил голову лбом вперед, а подбородок прижал к самой шее, но не вытерпел и улыбнулся.

— Вот и солнышко блеснуло! — обрадовался Фрол, притянул Афоню к себе и взъерошил ему на затылке волосы.

Лицо мальчика осветилось совсем уж задорно, и в глазах проскочили хитроватые огоньки.

Но к пище Афоня не притронулся.

— Ешь, дурачок, ешь, здоровее будешь.

— Ну не могу я, маманя, не могу… не заставляй ты меня.

— Кусок в рот не идет, это бывает, — сказал Фрол. — Ты уж, Лукерья, не тревожь малого…

Спать легли на полатях втроем — Фрол, я и Афоня. Там, под самым потолком, было душно и тесно. Укладываясь и свертываясь в комочек, Афоня уже почти сквозь сон сказал:

— А жутко, дядя Фрол, в Москве. Отчего ветер здесь не гудит по крыше?

— Не знаю, Афоня.

— А отчего здесь собаки не лают, дядя Фрол?

Мне не спалось. Я все подводил итоги прошедшему дню. Фрол лежал на спине и, судя по дыханию, тоже не спал. Я думал: как жив и деятелен дух борьбы в рабочих низах! Здесь нет никаких кривотолкований, просто и ясно видно, где враги и где друзья.

— А как вы думаете, товарищ Павел, доживем мы до той поры, когда наши смышленые Афони не будут так несчастны и когда станут они хозяевами всех дел в России?..

ГЛАВА XIV

Вначале я ощутил неопределенное беспокойство. Открыл глаза, огляделся: лицо мое под самым потолком, кругом зарешеченные полати. Совсем раннее утро. Замерзшие окна переливают розоватым. А внизу уже гомонят Бескозыречный, Авдотья и Лукерья.

Афоня спит и сладко улыбается, — может быть, гладит во сне своего сиво-рыжего Волчка и любуется, как весенний ветер треплет голые ветви ветел у сарая.

Всю ночь меня тревожило множество забот, сливавшихся в одно что-то непосильное и неразрешимое.

Во-первых, надо разузнать, разыскать, кто уцелел от разгрома Московского комитета, если только есть такие люди, — надо же мне посоветоваться, подчинить свои будущие действия какому-то единому плану. Во-вторых, надо собрать в районе людей, опору всей работы, посвятить их в то, что было вчера на «частном совещании». И обязательно следует позвать Михаила. Если не удастся переубедить его, то пусть хоть остальные услышат от него самого, какой он путаник, пусть и сам увидит, насколько отошел он от близких товарищей. А если кто-нибудь пойдет за ним, то лучше пусть хоть не много нас останется на верной линии, но зато объединенных крепким обручем общего всем нам мнения, чем предоставить людям расползаться в разные стороны. И скорее бы бросить все наши силы в подрайоны, в низы, на предприятия, закрепить прочной, ощутимой организационной связью все случайные, текучие встречи, распределить между товарищами работу и начать вовсю готовить выборы делегатов на легальное совещание по рабочему быту.

И одно еще дело тревожит меня: Клавдия. Скорее надо сбить все ее сомнения, — вчера мне это не совсем удалось.

И еще: не перехватили бы Соню какие-нибудь путаные информаторы, надо сразу же дать ей правильное освещение обстановки, она будет очень полезна на низах, я наметил для нее Садовнический подрайон. И, конечно, до зарезу нужно встретиться и поговорить по душам с Жарковым. Трещина между ним и Связкиным, а также между Связкиным и Благовым обязательно будет увеличиваться. А листок к выборам? Он, несомненно, удесятерит наши агитационные силы. Написать его не долго, — но где у нас «техника»? Во время поисков уцелевших остатков общегородского