Читать книгу - "Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева"

грозно засверкали. Он сдернул с головы богато расшитую мурмолку и, дав волю гневу, хлестнул ею по черномазому оскаленному лицу. — Кто тебя учил, пес поганый, такие речи говорить?

Но Осип вместо ответа вдруг закричал во все горло:

— Отче Макарий! Отче Макарий!

Старец Макарий остановился и удивленно взмахнул короткими руками, увидев своего любимца связанным. Оська истошным голосом стал вопить, что он невинен, что его оболгали. Он клялся «мощами нетленными отца нашего Сергия» и успел-таки дотянуться губами до мясистой руки старца и раболепно облобызать ее. Старец приказал:

— Сымите путы с него.

— Господь с тобой, отче! — разбушевался воевода. — То смутьянин, прелестник… надобно его в башню запереть!

— То наш верной радетель! — отрезал старец и сам очень ловко развязал узел на Оськиной спине и милостиво приказал: — Налагаю на тя епитимию [98]на месяц, по сорока поклонов ежедень. Поди к отцу Тимофею да, благословись, начни покаяние свое.

И старец важно подтолкнул Осипа в спину. А монастырскому «радетелю» того только и надо было.

К отцу Тимофею Оська шел веселехонек. С этим иноком у него были свои дела: Оська для отца духовного добывал то лукавую посадскую женку, то вина заморского, а Тимофей подбивал старцев на выгодные для Оськи поручения.

Тимофей, в миру приказный дьяк Кузьма, был сначала сослан в монастырь за «казнокрадство и блудодейство», потом там же пострижен в иноки. Это был красивый дородный монах в черной атласной рясе, его длинные коричневые глаза плутовато жмурились, а тугие пухлые губы краснели, как малина, из-под курчавых каштановых усов.

Отец Тимофей деловито благословил Оську и назначил ему икону и час, «когда надобно поклоны бити».

Когда после свидания с Тимофеем Оська проходил сенями, чья-то горячая рука ласково шлепнула его по щеке. Перед ним стояла Варвара-золотошвея. Она так и сияла парчой, богатой поднизью[99], новыми сафьяновыми сапожками и будто еще раздалась в в теле.

— Эко! Свашенька! — обрадовался Оська. — Ягода, ягода, не видал тебя два года!.. Аль Диомида по шеям?

— Да ну его! — хихикнула Варвара. — Больно труслив да хлипок у себя баб прятать.

— А Тимофей того страху не ведает?.. А душу спасать, богу-господу молиться ты, свашенька, отцу Тимофею в том, чаю, немалая помеха?

— А мы купно молимся, купно, единою душою! — опять хихикнула золотошвея, прикрывая смеющийся рот пухлой рукой, украшенной перстнями.

Оське стало совсем весело. Больше всего он любил общаться с людьми, которые были с ним одной породы, которые не требовали доверия и уважения к себе.

Оська отбивал поклоны в Успенском соборе перед темноликой «троеручицей».. Один глаз ее наклоненного вбок лица пришелся выше переносицы, а другой, меньший размером, лежал на щеке — и казалось: троерукая богородица лукаво подмигивает, как Варвара-золотошвея.

К вечеру стрельба прекратилась, и слышно было, как в польско-тушинском лагере играет музыка. Оська ловил ухом веселые, словно приплясывающие звуки, и ему хотелось дрыгнуть ногой, щелкнуть пальцами, стукнуть чаркой о чарку, полную ароматной мальвазии. Когда, отбив свои сорок поклонов, Оська вышел под вечерние звезды, его чуткий нос услышал запах пира. Это был любимый Оськин запах сладковатой пригари, когда под калеными языками огня свертывается и запекается мясо. Ему показалось, что вся жизнь в польско-тушинском лагере пахнет жирной убоиной и пьяным соком вина и браги. Он вспомнил, что с двадцать третьего сентября, как вошел сюда, не ел мясного. Рот его наполнился голодной слюной, сердце защемило от зависти. Жизнь, звенящая легкой деньгой, брызжущая жиром и медом, кипела за стенами, а он, удачливый «гость», ловкий умелец торжищ, стоял здесь в темноте, как нищий.

Еще недавно трепетала в руках его купленная, насильно приведенная в дом его красотка Ольга, но и над ней у него уже не было власти. Потеряв в пожаре дом, сундуки, полные добра, потеряв и все торговые связи и дела вольного и балованного монастырского «гостя», Осип Селевин словно весь иссяк, стал как выпотрошенный, сила его осталась за стенами монастыря. Ему вдруг стало холодно и одиноко, захотелось прижать к себе безвольное плечо Ольги. Полный нетерпения и надежды, Осип пробрался к своей телеге, пошарил под самодельным навесом, накрытым шемаханским ковром, и нащупал холодные подушки. «Нет, не воротится она ко мне!» — подумал он, скрипнув зубами, вполз под навес, укрылся зипуном и злобно заскулил, как лис, попавший в капкан.

Двенадцатого октября утром Данила Селевин вышел из больничной кельи. Раны его почти зажили.

Данила долго искал Ольгу и нашел ее в Успенском соборе. Она стояла на коленях, низко надвинув платок на глаза и прислонившись плечом к тяжелому медному подсвечнику, закапанному воском.

— Ольга Никитишна! — радостно шепнул Данила.

Она вскинула на него большие, испуганные глаза — и только сейчас он заметил, как она осунулась и побледнела за эти дни.

— Ольгунюшка, светик мой! — и Данила почти вынес ее из мрачного собора. Он взял Ольгу за руки и держал их крепко, стараясь разгадать выражение ее опущенных глаз. — Алой цвет мой, может, я что неладно сказал, покуль огневица меня ломала? Молви же словечко, не томи…

Ее пальцы дрожали в его руках, как птенцы, выпавшие из гнезда.

— Аль не люб я тебе, Ольгунюшка?

— Люб… люб… — горячим шепотом ответила она — и вдруг глянула на него раненым, полным слез взглядом. — Люб… да бог не судил… греха, греха-то что берем на душу… не замолить!

Выпустив ее руки, Данила посмотрел вслед Ольге, не осмеливаясь догнать ее.

— Эко! Чаяли, хворому вскресу не будет — ан молодец встал, до облак достал! — раздался вдруг голос Федора Шилова, и пушкарь весело обнял Данилу.

— Дай-кась и я, голова стрелецкой, заслонника дорогого обойму! — и Василий Брехов обнял Данилу длинными сильными руками. — Ну, могутной молодец, ко времени от болестей отошел — враги ныне опять ворошатся, чают нас побить.

— Бесстыжего гостя надобно из избы дымом изгонять! — ответил Данила, расправляя плечи.

К вечеру загремела польская «трещера», и вслед за ней начали палить все шестьдесят вражеских пушек.

Утром, после того как приступ ляхов был отбит, воеводы приказали очистить стены «от всякой погани», оставшейся на стенах верхнего боя после рукопашной схватки с ляхами.

Измученных пушкарей и стрельцов сменили добровольные заслонники — осадные сидельцы, все те, кто сначала искал защиты у стен монастыря. Приближение воровского войска открыло ворота монастыря этим людям, и они стали его защитниками. Воевода приказал навести порядок на стенах после боя. Осадные сидельцы начали сбрасывать со стен вниз «всякую погань» — военные трофеи: копья, мушкеты, сабли, кинжалы, латы, шлемы, плащи, конфедератки, расшитые пояса, железные и кожаные перчатки, кошельки