Читать книгу - "Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль"

class="p1">Таким образом, столь занимательная вещь, как личная сатира, к несчастью, не годится при изложении повести. Читатель весь поглощен сравнением моего портрета с хорошо ему известным, смешным или даже отвратительным оригиналом. Он видит его грязным и гнусным, каким его изобразит история.

Сатирическое изображение реальных личностей восхитительно, когда оно правдиво и свободно от преувеличений, а между тем все, кого вот уже двадцать лет мы видим перед собой, способны отбить охоту заниматься ими. «Какая глупость, – говорит Монтескьё, – клеветать на инквизицию!» В наши дни он сказал бы: «Можно ли представить себе еще бо́льшую любовь к деньгам, бо́льшую боязнь потерять свое место и бо́льшую готовность сделать что угодно, лишь бы угадать прихоти хозяина, составляющие основу всех лицемерных речей тех, кто урывает на свою долю свыше пятидесяти тысяч из государственного бюджета!»

Я держусь того мнения, что с частной жизни человека, расходующего свыше пятидесяти тысяч франков, должно быть сорвано покрывало тайны.

Однако сатирическое изображение этих баловней государственного бюджета не входит в мою задачу. Уксус – сам по себе вещь превосходная, но в соединении со сливками испортит любое блюдо. Я сделал поэтому все, что было в моей власти, чтобы вы, благосклонный читатель, не могли узнать одного из современных министров, пожелавшего причинить неприятности Люсьену. Какое удовольствие испытали бы вы, убедившись на ряде фактов, что этот министр – вор, смертельно боящийся потерять свое место и каждое слово которого – сплошная фальшь? Эти люди хороши только для своего наследника. Так как они никогда не позволили себе ни малейшего непосредственного порыва, зрелище их души внушило бы вам, благосклонный читатель, только отвращение, тем более, если бы я имел несчастье дать вам разгадать слащаво-гнусные черты, прикрывавшие эту пошлую душу.

Хватит с вас того, что мы видим этих людей, когда по утрам приходим к ним с каким-нибудь ходатайством.

Non ragioniam di lor, ma guarda e passa[60].

Глава тридцать седьмая

– Я не хочу злоупотреблять положением отца, чтобы связывать вашу волю; будьте свободны, мой сын, – так говорил, сидя в великолепном кресле перед ярко пылающим камином, с веселым видом господин Левен-отец, богатый, уже пожилой банкир, обращаясь к сыну, Люсьену Левену, нашему герою.

Кабинет, где происходил разговор между отцом и сыном, был лишь недавно с величайшей роскошью обставлен по рисункам самого господина Левена. В новую меблировку он включил три-четыре отличные гравюры, появившиеся за последний год во Франции и Италии, и великолепную, только что приобретенную им картину романской школы. Белого мрамора камин, на который опирался Люсьен, был изваян в Риме, в мастерской Тенерани[61], а зеркало над ним, в восемь футов вышины и шесть ширины, фигурировало на выставке 183* года как образец безупречной работы. Насколько все это было роскошнее жалкой гостиной в Нанси, в которой Люсьен пережил столько тревог! Несмотря на глубокую скорбь Люсьена, его тщеславная душа парижанина не оставалась нечувствительной к этой разнице. Он уже не был в варварском краю, он снова находился на лоне родины.

– Друг мой, – сказал господин Левен, – термометр поднимается слишком быстро, не откажите в любезности нажать кнопку вентилятора номер два… там, за камином. Отлично. Так вот, я ни в какой мере не желаю злоупотреблять званием отца в целях ограничения вашей свободы. Поступайте во всем, как вам заблагорассудится.

У Люсьена, который стоял, опершись на камин, был мрачный, взволнованный, трагический вид – словом, тот вид, какой мы встречаем в трагедии у первого любовника, несчастного в любви. Он с явно мучительным усилием старался избавиться от этого горестно-угрюмого вида и изобразить на своем лице почтение и искреннейшую сыновнюю любовь – чувства, занимавшие немалое место в его сердце. Но ужасное состояние, в котором он находился с последнего вечера, проведенного в Нанси, придавало его физиономии светского человека выражение молодого разбойника, представшего перед судом.

– Ваша мать утверждает, – продолжал господин Левен, – что вы не хотите вернуться в Нанси. Не возвращайтесь в провинцию: упаси меня бог выступать в роли тирана. Почему бы вам не натворить безрассудств и даже глупостей? Однако есть одна, но только единственная глупость, которой я воспротивился бы, ибо она влечет за собою ряд последствий: это женитьба. Но у вас есть возможность убеждать меня со всем должным почтением… и из-за этого я с вами не рассорюсь. Мы рассмотрим это дело, мой друг, за обедом.

– Но, отец, – возразил Люсьен, очнувшись от глубокого раздумья, – речь идет совсем не о женитьбе.

– Ну что же, если вы не думаете о женитьбе, о ней подумаю я. Поразмыслите-ка вот над чем: я могу женить вас на богатой девушке, которая ничуть не глупее бедной, а ведь весьма возможно, что после моей смерти вам достанется весьма скромное наследство. Здесь народ до того глуп, что, имея эполеты, обладатель ограниченного состояния может не опасаться за свое самолюбие. Под мундиром бедность – только бедность, это не бог весть какое несчастье, ее не презирают. Но ты сам в этом убедишься, – вдруг переменил тон господин Левен, – когда увидишь все собственными глазами… Итак, бравый корнет, вы больше не хотите военной службы?

– Раз вы так добры, что обсуждаете со мною этот вопрос, а не приказываете мне, извольте: я больше не хочу военной службы в мирное время, не хочу проводить вечера, играя на бильярде и напиваясь в кафе, где с плохо вытертого мраморного столика я не имею права брать ни одну газету, кроме «Journal de Paris». Когда три офицера прогуливаются вместе, по меньшей мере один из них является шпионом, выслеживающим образ мыслей двух других. Полковник, в прежнее время бесстрашный солдат, теперь под эгидой партии умеренных превратился в гнусного полицейского комиссара.

Господин Левен невольно улыбнулся. Люсьен понял его и поспешил добавить:

– У меня и в мыслях не было обмануть такого зоркого человека, как вы, я никогда не помышлял об этом, верьте мне, отец. Но надо же было с чего-нибудь начать свое повествование.

Словом, если вы разрешите, я оставлю военную службу, по мотивам, не блещущим особой рассудительностью. Тем не менее с моей стороны этот шаг разумный. Я умею владеть пикой и командовать полусотней людей, владеющих пикой, я умею сносно уживаться с тридцатью пятью сослуживцами, из которых пять-шесть человек строчат полицейские доносы. Словом, я знаю военное дело. Если вспыхнет война, и война настоящая, в которой главнокомандующий не предаст своей армии, и если мой образ мыслей будет тот же, что теперь, я попрошу у вас разрешения принять участие в одной-двух кампаниях. На мой взгляд,