Читать книгу - "Щепа и судьба - Вячеслав Юрьевич Софронов"

Следующие годы, учась в школе, я не писал ничего кроме стандартных, заданных по программе школьных сочинений, опять же стараясь использовать не свои фразы, не то, о чем думал, а брать их из учебников, газет, откуда угодно, но только не свое. Может, оно и хорошо, что тем самым пережил пору графоманства, которым болеет большинство юношества, как коклюшем или скарлатиной. Не думаю, что родил бы в пору своей юности что-то экстраординарное. Но зато понял, что занятие магией слова чревато ответственностью за каждое написанное тобой слово. Рано или поздно за него придется ответить и уже не перед родителями; а перед всеми, кому в руки твое сочинение попадет. И самое главное, твои слова, как и мысли, дойдут до Бога. Что ты означишь на бумаге, то рано или поздно получишь в ответ. И добро и зло, выплеснувшееся из тебя, будет жить где-то поблизости. Вот потому к слову и нужно относиться не только бережно, но и с осторожностью. Магия слова — это реальность…

СКОЛ НАШЕГО ОБУЧЕНИЯ…

В Древней Руси издревле существовали училища, где учили мастерству, ратному делу, чтению основам арифметики. Именовались они именно училищами, подчеркну это. Когда стали появляться школы и семинарии, то это были уже совсем иные заведения. С другой методой и целями.

Shole («схола») — слово греческого происхождения. В Древней Греции этим словом называли время для свободных дел, досуга. Позже значение его немного видоизменилось. Так стали называть занятия на досуге, а позднее — философские беседы, которые постепенно переросли в «учебные занятия».

Наша советская «скола» вполне соответствовала своему названию, точнее, двоякому смыслу в ее русском звучании: скалывать. Скалывали все, что считалось «лишним», «ненужным», и прививали в первую очередь послушание, покорность, то, что называлось дисциплиной. Постепенно ребенок боялся сказать что-то свое, личное, поскольку учитель тут же его обрывал и говорил, как нужно говорить «правильно». Единая программа, единая система, все близко к военному обучению: делай так, как я.

Из известных мне учителей, что могли бы рассказывать о своем предмете увлеченно, занимательно, могу назвать единицы. Другие же вообще вели урок, не отрывая глаз от конспектов или учебников. Нас не учили, а протаскивали через предмет и ставили оценки. Больше всего убивали задачи по математике, где нужно было бесконечное число раз переносить непонятные «а, в, с» из одной части уравнения, в другую. Зачем и ради чего, поинтересоваться никому и в голову не приходило. Так надо. Может, потому никто из наших выпускников так и не стал выдающимся математиком.

Само школьное здание размещалось в бывшем епархиальном училище с плесенью на стенах, которые каждое лето замазывали густым слоем масляной краски. Под полом нашего класса жило семейство крыс, и они свободно носились меж партами, подбирая остатки недоеденных завтраков. Мальчишки, что половчее, накидывали на них шапки, ловили, а потом пугали девчонок.

Занятия физкультурой проводили из-за нехватки помещения в выкопанном на несколько метров в земле «спортзале» настолько душном и затхлом, что уже к половине урока дышать там было невозможно. Другое дело лыжные занятия на склонах Банного лога. За это благодарен.

В каждом классе были печи, которые топились с вечера, но если их закрывали раньше времени, то угарный запах витал большую часть первых уроков. В каждом классе имелся набор керосиновых ламп, и в сумерки, когда городская электростанция не справлялась со своей нагрузкой, на каждую парту ставили эти самые керосиновые осветительные приборы, и занятия велись дальше как ни в чем не бывало. Слава богу, но на моей памяти не было ни одного пожара. И все это считалось нормой, как и собственная чернильница, которую уносили в специально сшитых мешочках домой, а на другой день опять несли в школу.

Самые дикие сцены запомнились мне на уроках пения, когда пацаны наотрез отказывались петь, верещали что-то там, блеяли, кричали петухом, строили страшные морды. Подобные безобразия заканчивались тем, что учитель пения спокойно брал за шиворот дебошира, тащил к выходу и со всей мочи вышвыривал его в коридор ударом кулака. Не помню, чтоб кто-нибудь на него когда-нибудь пожаловался. Потом он стал заслуженным учителем. По своим заслугам превзойдя многих. Другие на такое не решались.

Едва ли не большее время, чем самой учебе, уделялось художественной самодеятельности. Песни хором. О партии и вечно живом вожде. Девичьи ансамбли. Танцы. Обязательно с многонациональным репертуаром. Сперва в собственном актовом зале, а потом общегородской концерт в здании театра.

Если бы столько же времени уделялось литературе или истории, наверняка толку было бы больше. Но и здесь никто из нас не стал хотя бы маломальским певцом или танцором. А вот стойкая отрыжка против любой самодеятельности у меня осталась на всю жизнь. Было во всем этом что-то унизительное и рабски-покорное одновременно. Сказали — пой, и ты должен, хочешь, нет ли, но петь.

Поэтому чуть ли не десяток лет не мог заставить себя зайти в эту «мою» очень среднюю школу, носящую номер 13. Видно, хорошо меня там обкололи. Изуверски и грамотно. И ни разочка не поинтересовавшись, как я себя при этом чувствую. Но другого пути ни у меня, ни у других моих сверстников не было. Ты должен был пройти через этот скол, чтоб потом, уже став взрослым, держать удар… И мы его держали. Но не у всех получалось.

Человек — существо хрупкое, хотя, как понимаю, далеко не все педагоги об этом подозревают…

ВЕЛОСИПЕД ИЗ РЕЙХСТАГА

В детстве у меня, как и многих моих сверстников, своего велосипеда не было. Катался на тех, что давали ребята с улицы. Папа все обещал купить, если сделаю то-то и то-то, оценки принесу такие, чтоб ему они понравились, то есть без троек. А это для меня тогда было совершенно немыслимо. Если честно, просто невыполнимо. Может, хотел сделать из меня «ударника», а может, просто считал велосипедные покаталки блажью и баловством. Не знаю.

Взрослые всегда найдут причину оттянуть радостный час на такой срок, что потом и напоминать им об этом лишний раз уже становилось просто неловко. Но неожиданно для всех в разгар лета папа погиб. Утонул в Иртыше, когда мне шел четырнадцатый год. И примечательный факт, маме через много лет был выделен участок под дачу как раз близ того гибельного места. Судьба ли так распорядилась, или обычное совпадение, но вот так вышло…

Друзей у отца было великое множество, и кто-то из них в свое время прикатил к нам во двор