Читать книгу - "Душнила - Влад Каплан"

тех пор, пока не понял, что в зубах у нее не что иное, как жирный кусок мой собственной кожи, сорванный где-то в районе шеи. Вместе с этой картиной ко мне пришло осознание того, что меня натурально ЕДЯТ, и вместе с ним, все тело парализовала адская боль. Я по-прежнему был в ней и не мог пошевелиться, словно она контролировала все мое тело каким-то секретным способом – при помощи рычага, который был его неотъемлемой единицей. Кожи на шее становилось все меньше, и вот уже у нее во рту в свете уличных фонарей блестели лоскутки красного мяса, сорванного с моей шеи. Слезы резали мне лицо. Я умолял прекратить, но, в конце концов, мой голос рассеялся, и я уже не мог говорить, а она продолжала выплевывать шматки розовой плоти в сторону, словно косточки мандарина. Тогда я внезапно вспомнил о возможности применения силы. Своей мужской силы. Я ударил ее кулаком в лицо, и хватка ослабла. Ударил снова и, наконец, высвободился. Меч короля Артура теперь походил больше на ржавый кухонный ножик, но любоваться достопримечательностями своего тела, теперь уже не было времени. Я выбежал из комнаты, поскальзываясь и спотыкаясь в кровавых лужах. Я заперся в ванной на шпингалет и принялся обследовать ее в поисках аптечки, но нечто мерзкое – самое мерзкое, с чем когда-либо встречались мои глаза, остановило меня. Это было мое собственное лицо, отразившееся в зеркале туалетной тумбы, запятнанное следами крови и ужаса. Но хуже всего была шея (!), от которой остался один скелет, захваченный в эшафотной узел каких-то физиологических коммуникаций, изувеченных отметинами укусов. Голова на ней висела, как слишком тяжелая рождественская звезда на щуплой новогодней елке, так что приходилось ее придерживать. А вдоль нее пульсировал гигантский паразит-слизень, задыхающийся от запаха враждебной среды – моя гортань. От этого зрелища, пиво, выпитое мной за четыре дня, просилось наружу, и я отодвинул банную шторку, чтобы от него избавиться. Но то, что я за ней увидел, было в тысячу раз хуже даже моего отражения. Словно клецки в прокисшем супе, в наполненной ванной плавали штук десять не меньше ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ГОЛОВ. Мужских голов. Их волосы переплетались между собой, а выражения лиц застыли в агонизирующем ужасе. Меня, наконец, вырвало. Каскады горячей кислотной пивной блевотины струились по головам мужчин, но, целиком подчинившись своему телу, я так и не смог отвернуться, до тех пор, пока не выблевал все до последней кружки. Придя, наконец, в себя, если это вообще можно так назвать, я выбежал голый из ванной комнаты, придерживая голову, чтобы не потерять, ударяясь о мебель, не в силах сомкнуть, скованный ужасом и болью, собственный рот. Я дергал ручки дверей в поисках выхода, одной рукой держась за копну волос, и чувствовал ее присутствие где-то позади меня. Она истерически громко смеялась. Я хотел было позвать на помощь, но голос уже как будто бы навсегда покинул меня. По наитию мне удалось нащупать выключатель, а затем и входную дверь. Я бросился к двери со всех ног, и в спешке выронил из скважины ключи. С большим трудом, мне удалось нагнуться, чтобы поднять их, не выпуская из рук своей головы, а тем временем, за спиной слышалось тихое шарканье тапочек, заглушаемое хищным ведьминским смехом девушки. Я не поворачивался. Ключ тоже. Выяснилось, что дверь все это время была открыта. Ее смех провожал меня эхом до самой двери подъезда. Я бежал нагишом по холодной улице, оставляя кровавые метки стоп и, не выпуская из рук своей головы, буквально висящей на волоске.

Когда меня выписали из больницы, на улице уже лежал снег, и в котельне произошла какая-то жуткая авария, поэтому отопление во всем доме отключили на неопределенный срок, так что даже в квартире мне на шейный корсет приходилось наматывать шарф. Да, такое может быть только в Восточной Европе. Когда, пришедший в больницу мент, спросил, как все произошло, я, само собой, хотел заявить на девушку, но вспомнил, что даже не удосужился спросить ее имя. Что было, впрочем, неважно – в полиции ведь вполне могли обойтись ее адресом и местом работы, но вместо того, чтобы сообщить все, что знаю, я (не без труда) пожал плечами и расписался в протоколе о том, что совсем ничего не помню.

Последняя ведьма в Советском Союзе

И в первый год революции сотворил вождь колхозы. И это было хорошо. И был колхоз имени Клары Цеткин. В нем-то я и родился. Тут же родились моя матушка, мой отец, и братья мои – Иван и Данила. Тут же я и помру, но сперва послушай-ка, внучка, такую историю;

Колхоз наш когда-то был самый ударный во всем калужском уезде. А все потому, что обосновался округ машинно-тракторной станции. Так что трудились наши колхозники всегда на самых передовых машинах, и первую пятилетку выполнили, между прочим, в четыре года! Как раз тогда, году эдак в тридцать втором, как щас помню, по программе обмена революционерами, послали к нам в колхоз греческого агронома. А в Грецию за место него, потехи ради, отправили Емельяна – здешнего пьяницу, лоботряса и уголовника. Емеля из Греции так и не возвратился, а Грека – ничего, обосновался. Грека этот был тот еще плут, хоть и с партбилетом. А девицы… Все ходуном ходили. До тех пор, правда, пока Афанасий – кузнец наш, его из ревности не пристукнул. Но, сперва Грека нам в колхозе реформу устроил;

– Деда, а что такое реформа?

– Это, внучка, когда сперва делают, а уж опосля думают. А ты не перебивай деда, не то волосенки все по осени повыпадут.

Задумал, значит, Грека крестьянское соревнование по выращиванию капусты. Кто, мол, больше вырастит, тому выигрыш – грекина кобыла. Необъезженная, чистокровная. До чего резвая была, зараза! Плуга в жизть не видала! Тут-то колхозники оживились и разом принялись капусту окучивать. Да только вот остальной урожай загубили. До того хотелось людям кобылу! Так, в тот год, как щас помню, одна капуста и взошла на нашем колхозе. Да-а. Не по уму сделали. Была, правда ж, одна баба. Так она вовсе не сеяла в поле капусты. Но был у нее всего-один-навсего кочан, зато какой был. Кочанище! В ширину был два аршина, в высоту три;

– И ты тоже, деда, капусту растил?

– Нет, внучка, что ты. Твой дед тогда работал на живодерне. Гляди вон, вишь – пасется овечка. Красевая?

– Ага.

– Ну, так. Я таких красавиц стриженых в день дюжину