Читать книгу - "Собор - Жорис-Карл Гюисманс"

— Отварные одуванчики, мелко порубленные и слепленные на топленом сале, — ответила г-жа Бавуаль. — Вам понравилось, друг наш?

— Очень. Ваши одуванчики так относятся к огородному шпинату и цикорию, как дикая утка к домашней или заяц к кролику; ведь и вправду культурные растения обычно плоски и заурядны, а вот у тех, что растут в чистом поле, есть такой вяжущий привкус, теплая горчинка. Вы, госпожа Бавуаль, подали нам дичь из трав!

— Я думаю, — сказал размышлявший тем временем аббат Плом, — что можно составить список животных подобий смертных грехов, как мы когда-то пытались сделать с растениями.

— Несомненно, и при том также без всякого труда. Гордость по Винценту из Бове особо выражается через быка, павлина, льва, орла, коня, лебедя, онагра.

Сребролюбие — через волка и, по Теобальду, паука; для сладострастия у нас козел, свинья, жаба, осел, а еще муха, которая, по слову Григория Великого, напоминает о неотступных блудных помыслах; для зависти коршун и сова; для чревоугодия поросенок и пес; для гнева лев и кабан, у Адамантия — леопард; для лености — гриф, улитка, ослица, Рабан Мавр добавляет лошака.

Что же касается добродетелей, противоположных этим грехам, то смирение можно передать через быка и осла, непопечение о мирских благах через пеликана — символа молитвенной жизни; целомудрие через голубку и слона (правда, эта версия Петра Капуанского опровергается прочими мистиками, которые обвиняют слона в гордыне и называют «преогромным грешником»); милосердие у нас — жаворонок и пеликан; воздержание — верблюд, но если на него глядят иначе, то он под именем дромадера говорит о крайнем безумии; бдение выражают лев, павлин, муравей, упоминаемый аббатисой Геррадой и Клервоским анонимом, а особенно петух, которому это значение приписывают святой Евхер{99} и все символисты.

Добавим, что голубь соединяет в себе все эти качества: это синтез всех добродетелей.

— Да, лишь его и агнца диавол оставляет в покое, не смея принимать их облик, и никогда голубю не приписывалось ничего дурного, — заметил аббат Жеврезен.

— Эту черту голубь делит с белым и голубым цветами — теми, что не подчиняются закону контрастов и не соответствуют обозначению никакого порока, — ответил на это Дюрталь.

— Голубь, — воскликнула г-жа Бавуаль, меняя тарелки, — играет дивную роль в истории Ноева ковчега! Друг наш, друг наш, послушайте, тут надо знать, что говорила матушка Матель!

— И что же, госпожа Бавуаль?

— Блаженная Жанна прежде всего утверждает, что первородный грех вызвал в человеческой природе потоп грехов, и только Приснодева была избавлена от него Отцом, избравшим Ее как свою единственную голубку.

Затем она повествует, что Люцифер, роль которого играет ворон, бежал из ковчега в форточку свободной воли; тогда Бог, от века обладавший Марией, открыл окно Своей промыслительной воли и из собственного лона, из ковчега небесного, послал девственную голубку Свою на Землю. Там Она сорвала оливковую ветвь Своей милости, полетела назад в небесный ковчег и поднесла эту ветвь за весь род человеческий; потом умолила Всеблагого, чтобы сошел потоп греховный, и попросила божественного Ноя выйти из ковчега в эмпиреях; и тогда, не оставляя лона Отца, с Которым неразделен, вышел Он…

— И Слово плоть бысть, и на земли явися, и с человеки поживе, — заключил аббат Жеврезен.

— Так или иначе, Ной как прообраз Слова Воплощенного — это любопытно, — сказал Дюрталь.

— А еще животные встречаются в иконографии святых, — продолжал аббат Плом. — Вот что припоминается: осел посвящен святому Марселю, Иоанну Златоусту, Герману, Аутберту, святой Франциске Римской и другим; олень — святым Губерту и Регулу; петух — святым Ландри и Виту; ворон — святым Бенедикту, Аполлинарию, Винценту, Иде и Экспедиту; лань — святому Генриху; волк — святому Ваасту, Норберту, Ремаклию, Арнольду; паук — отличительный знак святых Конрада и Феликса Ноланского; собака — святых Годфрида, Бернарда, Рока, святой Маргариты Кортонской, а с зажженным факелом в зубах — святого Доминика; оленуха знаменует святого Эгидия, святого Льва, святую Женевьеву Брабантскую, святого Максима; поросенок — святого Антония; дельфин — святых Адриана, Лукиана, Василия; лебедь — святых Катберта и Гуго; крыса — святого Гонтрана и святую Гертруду; бык — святого Корнилия, святого Евстахия, святого Гонория, святого Фому Аквинского, святую Луцию, святую Бландину, святого Силвестра, святого Себальда, святого Сатурнина; голубь — достояние святых Григория Великого, Ремигия, Амвросия, Гилария, Урсулы, Алдегонды, святой Схоластики, дух которой возлетел в этом виде на небо…

И этот список можно длить до бесконечности; вы в своем сочинении скажете об этих спутниках святых?

— Вообще-то в большинстве своем эти атрибуты восходят не к символике, а к истории и агиографии, так что специально заниматься этим я не намерен.

Все замолчали. Аббат Плом смотрел на собрата, потом вдруг повернулся к Дюрталю:

— Я через неделю еду в Солем и твердо сказал преподобному отцу аббату, что возьму вас с собой.

Аббат увидел, что Дюрталь смущен, и улыбнулся:

— О, я же вас там не брошу, разве что вы сами решите в Шартр не возвращаться; я предлагаю вам просто погостить, подышать монастырским воздухом, покороче узнать бенедиктинцев, изведать, так сказать, на ощупь, как они живут…

Дюрталь в ужасе молчал, потому что простое предложение пожить несколько дней в келье внезапно пробудило в нем дикую, странную мысль: согласившись, он сыграет ва-банк, рискнет на последний шаг, примет перед Богом в некотором роде обязательство осесть близ Него, окончить у Него свои дни…

И вот что примечательно: эта мысль была столь властной, столь всезахватывающей, что не допускала никакого рассуждения, лишала Дюрталя привычных средств обороны, оставляла его безоружным на милость неизвестно чего. Мысль, ни на чем не основанная, не останавливалась на Солеме, не относилась именно к нему: в этот миг ему было безразлично, куда он направится; вопрос был не в том, поддаваться ли смутным побуждениям, слушаться ли невысказанного, но несомненного повеления, давать ли задаток Богу, Который, казалось, его хлестал, ничего не объясняя…

И Дюрталь ощущал себя безысходно скованным; гласом безглагольным ему было велено тотчас же определиться.

Он пытался бороться, рассуждать, взять себя в руки, но не было сил; ему казалось, что сердце его замерло, что тело хотя и не упало наземь, но душа от страха и усталости понемногу лишается чувств.

— Это же чушь, — крикнул он, — совершенная чушь!

— Что такое, что с вами? — всполошились разом оба священника.

— Ничего, простите, пожалуйста.

— Вы нездоровы?

— Нет-нет, ничего.

Наступило неловкое молчание; Дюрталь счел за благо прервать его первым.

— Вам случалось, — начал он, — вдыхать закись азота, усыпляющий газ, которым пользуются в хирургии для небольших операций? Нет? Так вот, от него голова начинает гудеть, потом как будто шумит водопад, и в этот миг теряешь сознание; со мной происходит то же самое, только все эти явления не в голове, а в душе; она ослабла, ошеломлена, вот-вот ей станет дурно…