Читать книгу - "Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский"

– Но я не могу, я не могу тебя и на день оставить, Наташа. Яумру без тебя... ты не знаешь, как ты мне теперь дорога! Именно теперь!..

– Ну, так вот как ты сделай, – сказала, вдруг оживляясь,Наташа, – ведь графиня останется хоть сколько-нибудь в Москве?

– Да, почти неделю, – подхватила Катя.

– Неделю! Так чего ж лучше: ты завтра проводишь их доМосквы, это всего один день, и тотчас же приезжай сюда. Как им надо будетвыезжать из Москвы, мы уж тогда совсем, на месяц, простимся, и ты воротишься вМоскву их провожать.

– Ну, так, так... А вы все-таки лишних четыре дня пробудетевместе, – вскрикнула восхищенная Катя, обменявшись многозначительным взглядом сНаташей.

Не могу выразить восторга Алеши от этого нового проекта. Онвдруг совершенно утешился; его лицо засияло радостию, он обнимал Наташу,целовал руки Кати, обнимал меня. Наташа с грустною улыбкою смотрела на него, ноКатя не могла вынести. Она переглянулась со мной горячим, сверкающим взглядом,обняла Наташу и встала со стула, чтоб ехать. Как нарочно, в эту минутуфранцуженка прислала человека с просьбою окончить свидание поскорее и чтоусловленные полчаса уже прошли.

Наташа встала. Обе стояли одна против другой, держась заруки и как будто силясь передать взглядом все, что скопилось в душе.

– Ведь мы уж больше никогда не увидимся, – сказала Катя.

– Никогда, Катя, – отвечала Наташа.

– Ну, так простимся. – Обе обнялись.

– Не проклинайте меня, – прошептала наскоро Катя, – а я...всегда... будьте уверены... он будет счастлив... Пойдем, Алеша, проводи меня! –быстро произнесла она, схватывая его руку.

– Ваня! – сказала мне Наташа, взволнованная и измученная,когда они вышли, – ступай за ними и ты и... не приходи назад: у меня будетАлеша до вечера, до восьми часов; а вечером ему нельзя, он уйдет. Я останусьодна... Приходи часов в девять. Пожалуйста.

Когда в девять часов, оставив Нелли (после разбитой чашки) сАлександрой Семеновной, я пришел к Наташе, она уже была одна и с нетерпениемждала меня. Мавра подала нам самовар; Наташа налила мне чаю, села на диван иподозвала меня поближе к себе.

– Вот и кончилось все, – сказала она, пристально взглянув .на меня. Никогда не забуду я этого взгляда.

– Вот и кончилась наша любовь. Полгода жизни! И на всюжизнь, – прибавила она, сжимая мне руку. Ее рука горела. Я стал уговаривать ееодеться потеплее и лечь в постель.

– Сейчас, Ваня, сейчас, мой добрый друг. Дай мне поговоритьи припомнить немного... Я теперь как разбитая... Завтра в последний раз егоувижу, в десять часов... в последний!

– Наташа, у тебя лихорадка, сейчас будет озноб; пожалейсебя...

– Что же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса, как онушел, и как ты думаешь, о чем думала, о чем себя спрашивала? Спрашивала: любилая его иль не любила и что это такое была наша любовь? Что, тебе смешно, Ваня,что я об этом только теперь себя спрашиваю?

– Не тревожь себя, Наташа...

– Видишь, Ваня: ведь я решила, что я его не любила какровню, так, как обыкновенно женщина любит мужчину. Я любила его как... почтикак мать. Мне даже кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтобоба друг друга любили как ровные, а? Как ты думаешь?

Я с беспокойством смотрел на нее и боялся, не начинается лис ней горячка. Как будто что-то увлекало ее; она чувствовала какую-то особеннуюпотребность говорить; иные слова ее были как будто без связи, и даже иногда онаплохо выговаривала их. Я очень боялся.

– Он был мой, – продолжала она. – Почти с первой встречи сним у меня явилось тогда непреодолимое желание, чтоб он был мой, поскорей мой,и чтоб он ни на кого не глядел, никого не знал, кроме меня, одной меня... Катядавеча хорошо сказала: я именно любила его так, как будто мне все время былоотчего-то его жалко... Было у меня всегда непреодолимое желание, даже мучение,когда я оставалась одна, о том, чтоб он был ужасно и вечно счастлив. На еголицо (ты ведь знаешь выражение его лица, Ваня) я спокойно смотреть не могла:такого выражения ни у кого не бывает, а засмеется он, так у меня холод и дрожьбыла... Право!..

– Наташа, послушай...

– Вот говорили, – перебила она, – да и ты, впрочем, говорил,что он без характера и... и умом недалек, как ребенок. Ну, а я это-то в нем илюбила больше всего... веришь ли этому? Не знаю, впрочем, любила ли именно одноэто: так, просто, всего его любила, и будь он хоть чем-нибудь другой, схарактером иль умнее, я бы, может, и не любила его так. Знаешь, Ваня, я тебепризнаюсь в одном: помнишь, у нас была ссора, три месяца назад, когда он был утой, как ее, у этой Минны... я узнала, выследила, и веришь ли: мне ужасно былобольно, а в то же время как будто и приятно... не знаю, почему... одна ужмысль, что он тоже, как большой какой-нибудь, вместе с другими большими покрасавицам разъезжает, тоже к Минне поехал! Я... Какое наслаждение было мнетогда в этой ссоре; а потом простить его... о милый!

Она взглянула мне в лицо и как-то странно рассмеялась. Потомкак будто задумалась, как будто все еще припоминала. И долго сидела она так, сулыбкой на губах, вдумываясь в прошедшее.

– Я ужасно любила его прощать, Ваня, – продолжала она, –знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь,плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше...да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик:я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько поголове глажу, ласкаю... Всегда так воображала о нем, когда его со мной небыло... Послушай, Ваня, – прибавила она вдруг, – какая это прелесть Катя!

Мне показалось, что она сама нарочно растравляет свою рану,чувствуя в этом какую-то потребность, – потребность отчаяния, страданий... Итак часто бывает это с сердцем, много потерявшим!

– Катя, мне кажется, может его сделать счастливым, –продолжала она. – Она с характером и говорит, как будто такая убежденная, и сним она такая серьезная, важная, – все об умных вещах говорит, точно большая. Асама-то, сама-то – настоящий ребенок! Милочка, милочка! О! пусть они будутсчастливы! Пусть, пусть, пусть!..

И слезы, рыдания вдруг разом так и хлынули из ее сердца.Целых полчаса она не могла прийти в себя и хоть сколько-нибудь успокоиться.

Милый ангел Наташа! Еще в этот же вечер, несмотря на своегоре, она смогла-таки принять участие и в моих заботах, когда я, видя, что онанемножко успокоилась, или, лучше сказать, устала, и думая развлечь ее,рассказал ей о Нелли... Мы расстались в этот вечер поздно; я дождался, пока оназаснула, и, уходя, просил Мавру не отходить от своей больной госпожи всю ночь.