Читать книгу - "Три солдата - Джон Дос Пассос"

– Только бараны довольны.

– Мне думается, что этот месяц в Париже был самым счастливым месяцем во всей моей жизни. Мне кажется, что прошло шесть месяцев, столько было событий.

– А я счастливее всего в Пуассаке.

– Где это?

– У нас там усадьба, очень старая и сильно развалившаяся. Рассказывают, что Рабле бывал в этой деревне. Но наш дом более позднего времени, эпохи Генриха Четвертого. Пуассак недалеко от Тура. Безобразное название, не правда ли? А мне оно кажется прекрасным. Вокруг дома множество фруктовых садов, и желтые розы с румяной сердцевиной стучатся в мое окно, и там есть маленькая башня, как у Монтеня.

– Когда я уйду из армии, я отправлюсь куда-нибудь в деревню и буду работать, работать.

– Музыка должна создаваться в деревне, когда деревья наливаются соками.

– С натуры, как говорит кроличник.

– Что это за кроличник?

– Весьма забавная личность, – сказал Эндрюс, прыснув от смеха. – Вы с ним когда-нибудь встретитесь. Он продает искусственных прыгающих кроликов у входа в кафе «Роган».

– Вот мы и дошли. Благодарю вас, что вы меня проводили.

– Но как скоро! Вы уверены, что это тот самый дом? Мы не могли так скоро дойти.

– Да, это мой дом, – сказала Женевьева Род, смеясь.

Она протянула ему руку; он порывисто пожал ее. Французский ключ звякнул в дверях.

– Отчего бы вам не зайти к нам завтра на чашку чая? – сказала она.

– С удовольствием.

Большая лакированная дверь закрылась за Женевьевой. Эндрюс удалялся легкой походкой, чувствуя себя веселым и в приподнятом настроении духа.

Уолтерс спал. На столе лежала открытка от Жанны.

Эндрюс прочел открытку, держа ее близко около свечи:

«Как давно я вас не видела! Я пройду мимо кафе «Роган» в среду в семь, по панели против Лувра».

Открытка была с видом Мальмезона. Эндрюс вспыхнул. Горькая меланхолия охватила его. Он устало подошел к окну и взглянул на темный двор. Окно под ним изливало в туманную мглу теплое золотистое дыхание, и он мог сквозь него разглядеть горшки с папоротником, стоявшие на мокрых тумбах. Откуда-то доносился густой запах гиацинтов. Обрывки мыслей скользили один за другим в его голове. Он видел себя, моющим окна в бараке в учебном лагере, и шершавая губка царапала ему руки. Он не мог не чувствовать стыда, вспоминая эти дни.

«Ладно, все это теперь миновало», – сказал он себе. Он стал думать, почти с раздражением, о Женевьеве Род. Что она за человек? Ее лицо с большими глазами и заостренным подбородком, рыжевато-каштановые волосы, непритязательно свернутые узлом над белым лбом, ярко вставали в его памяти, но вспомнить, как она выглядела в профиль, он не мог. У нее худощавые руки с длинными пальцами, которые должны были бы хорошо играть на рояле. Когда она состарится, станет ли она желтозубой и веселой, как ее мать? Он не мог представить ее себе старой; в ней был избыток силы; слишком много лукавства было в ее сдержанно-страстных движениях. Память о ней померкла, и тут ему вспомнились заработавшиеся маленькие руки Жанны, с затверделой местами кожей, с кончиками пальцев, темными и поцарапанными от шитья. Но запах гиацинтов, доносившийся из двора, наполненного туманом, как губка, смывал все впечатления в его мозгу. Густой, сладкий аромат во влажном воздухе разнеживал его и нагонял на него грусть.

Он медленно разделся и улегся в постель. Запах гиацинтов доходил до него так слабо, что он не мог решить, не воображение ли это.

Приемная коменданта была большой, выкрашенной в белое комнатой с замысловатой лепкой и зеркалами на всех четырех стенах. Пока Эндрюс ожидал, с кепкой в руках, разрешения подойти к письменному столу, он мог созерцать маленького круглого майора с его розовым лицом и лысиной, повторенного до бесконечности в двух направлениях в сероватом блеске зеркал.

– Что вам угодно? – спросил майор, подняв глаза от бумаг, которые он подписывал.

Эндрюс подошел к столу. По обеим сторонам комнаты худощавая фигура в темно-оливковом, бесконечно повторяясь, подошла к бесконечным палисандровым столам, сливавшимся вместе в бесконечной туманной перспективе.

– Вы ничего не имели бы против того, чтобы утвердить это прошение об отчислении, майор?

– Сколько поручителей? – пробормотал майор сквозь зубы, рассматривая прошение.

– Совсем нет. Это об оставлении меня во Франции для занятий музыкой.

– Не годится. Вы должны представить удостоверение, что можете сами себя содержать, что у вас достаточно средств, чтобы продолжать занятия. Вы хотите изучать музыку? Вы думаете, что у вас есть талант? Нужен большой талант, чтобы заниматься музыкой!

– Да, сэр… Больше ничего не нужно, кроме удостоверения?

– Нет. Я просмотрю это в спешном порядке. Мы рады отпускать людей. Мы рады отпустить любого человека с хорошей военной аттестацией. Вильямс!

– Да, сэр!

Сержант, сидевший за маленьким столом у двери, подошел к ним.

– Объясните этому человеку, что ему нужно сделать для того, чтобы отчислиться из армии и остаться во Франции!

Эндрюс поклонился. Уголком глаза он увидел фигуры в зеркале, раскланивавшиеся вдоль бесконечного коридора.

Когда он вышел на улицу напротив большого белого здания, где находилось управление коменданта, его охватило мрачное ощущение беспомощности. Здесь было много автомобилей разной величины и фасона: лимузины, городские экипажи, авто для дальних поездок, выстроившиеся в ряд вдоль панели, все выкрашенные в темно-оливковый цвет и аккуратно отмеченные белым номером. Иногда из белого мраморного здания выходил субъект с блестящими обмотками и поясом и кидался в автомобиль. Или же скрипучая мотоциклетка останавливалась с резким толчком перед широким подъездом; с нее соскакивал офицер в автомобильных очках и защитном мундире, забрызганном грязью, и немедленно исчезал в вертящихся дверях. Эндрюс мог вообразить себе, как он бродил по залам, где из-за каждой двери доносилось настойчивое щелканье пишущих машинок и где груды бумаг покрывали желтые лакированные конторки; где по комнатам шатались военные чиновники с желтыми лицами; где все четыре стены были уставлены от полу до потолка карточными каталогами, каждый день пополнявшимися новыми и новыми карточками. Эндрюсу казалось, что величественное белое мраморное здание Должно будет лопнуть из-за количества бумаг, нагроможденных в нем, и наводнить широкую аллею лавиной личных карточек.

– Застегните ваше пальто! – загнусавил голос ему в ухо.

Эндрюс быстро поднял глаза. К нему подошел военный полицейский с суровым лицом, на котором выделялся длинный острый нос.

Эндрюс застегнул пальто, не сказав ни слова.

– Нечего здесь шататься! – крикнул полицейский ему вслед.

Эндрюс вспыхнул и отошел, не поворачивая головы. Его терзало чувство унижения; гневный голос у него внутри повторял ему, что он трус, что он должен сделать какой-нибудь протестующий жест. Гротескные картины возмущения горели в его мозгу, пока он не вспомнил, что, когда он был очень маленьким, та же бешеная гордость кипела и болела в нем при каждом замечании со стороны старших. Бессильное отчаяние трепетало в нем, как птица, бьющаяся о проволоку клетки. Неужели не было исхода, протестующего движения? Неужели ему придется изо дня в день тянуть эту лямку, проглатывая горькую желчь негодования, которую вызывал на его уста каждый новый символ его рабства?