Читать книгу - "На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов"

не втаптывай. Я на нем крест еще не ставлю. Умница старик, еще придут для него решающие испытания. Смотри в оба, если у него появится щель, сомнение — вовремя подойди. Зайди к старику сам, засвидетельствуй уважение, приветь, приласкай, окажи доверие… в рамках, в рамках, конечно! Привлеки тут же к работе, — опять в рамках, в рамках, конечно! А то помнишь, как он тебе сорвал митинг? Со Степана ты недопущение к работе потихоньку, без особого разговора, сними своей властью. Перепалку с Клавдией переживешь — не робей. Ах, хорошая девушка! Меня, наверное, из-за Прохора громит и презирает! Чем больше со мной дерется, тем больше мне нравится. Берегите ее, она в конспирации не всегда на высоте. Ну, а теперь последнее мое наставление: готовьтесь к жаркому бою, ликвидаторы в Москве не будут медлить с наступлением, им выгодна сейчас наша неосведомленность о позиции центра.

Сундук немного помолчал и продолжал:

— Конечно, они предпочтут дать бой в профессиональных союзах. Они считают, что там их позиции сильнее всего, там-то им и постарайтесь всыпать, с божьей помощью. Мне так представляется дело, Павлуха: ликвидаторы теперь довольны и радуются, что ты отказался от комиссии по расследованию «провокации». Они, конечно, считают это нашим промахом и грубой ошибкой и постараются использовать в первую очередь. Но так же, а может быть и еще больше, они радовались бы, если бы мы согласились. С комиссией или без комиссии, для них главное — понемногу расшатывать доверие рабочих к нам и напустить туману: дескать, бог их знает, что там такое творится, в подполье. Они считают, что сейчас реакция находится на высшей своей точке и так и останется на ней. Следовательно, тяга рабочих к идеям, к лозунгам революции идет, по их расчетам, на спад. Вот как они оценивают политический момент.

Теперь, Павлуха, какой вывод? Как вам действовать? Меньшевики будут ворошить всякие побочные дела, но о главном, то есть о том, что, по их мнению, революция кончена, они будут стараться умалчивать. Побочное — это Прошкино дело, дело Михаила, дело о моей «раскольничьей» статье. Все это они раздуют, попляшут всласть. И ты не очень этим тревожься. Пусть разговаривают. Можешь даже и поддразнить их немножечко. Понятно? А когда, распоясавшись, они заливчатым лаем забрешут на революцию, тут-то и клади львиную лапу на стол: «А ну-ка, во имя чего это вы хлопочете? За единство, — а во имя чего? Ну-ка, господа хорошие, скажите: вы за революцию или за штопанье столыпинских дыр? Давайте на одном строить единство: все за революцию! Это будет настоящее единство». Вот, Павлуха, значит, наша задача — сделать все ясным, никакого туману. И не бойтесь, если в штабах останетесь в меньшинстве. Зато когда выйдете к широкой рабочей массе и там встанет вопрос за революцию или за приспособление к столыпинскому режиму, — будь уверен, не пойдут рабочие за столыпинцами. Как действовать в каждом случае, будет видно по ходу дела. Но только обязательно переходите сами в наступление, где и как только можно.

Сундук передал мне все районные связи, охватывающие около двадцати предприятий, и связи с наиболее крепкими нашими людьми в четырех легальных организациях.

Я уже уходил, как появилась Степанида. Сундук вдруг остановил меня:

— А я вот тут читал и, кажется, не совсем точно понял одно слово… Объясни-ка ты мне коротенько, но поточнее… позволь, позволь, вспомнить бы и не рассмешить тебя, если, перевру… Ага, вспомнил: солипсизм. Не переврал? — спросил Сундук, покраснев.

Я объяснил. А он с другими вопросами:

— А книжка Ленина?

— У меня уже.

— А книжечки мои как? Не забыл мою просьбу?

Успокоил его, что книжечки в сохранности.

Мы простились. Степанида пошла проводить меня.

Я взялся было за засов, она остановилась, подняла свои предлинные ресницы и во все глаза, темные, глубокие, пристально всмотрелась в меня.

— Вы про даму с перчаткой и про смелого, гордого пажа стихи Жуковского небось читали? Чего смеетесь? Никто не станет спорить: паж поступок сделал бесстрашный, за какой-то нестоящей перчаткой своей дамы в самую пасть зверя пошел. И хладнокровно перед мордой разъяренного тигра или льва перчатку поднял, вернулся и даме преподнес. Она, может, этим очаровалась. А он? Он за эту самую свою жертву ради нее вдруг стал ее презирать… И видеть ее больше не хотел… «И пусть, говорит, другой, кому охота, ею занимается, коль она от меня такую жертву согласилась хладнокровно принять…»

— Да бог с вами, Степанида Амвросиевна! К чему вы это?

Прядь волос метнулась у нее со лба, как уносимая вихрем, а голова откинулась назад.

— Уж не думаете ли вы, что я Агашу хулить собираюсь? Ан и не угадали. Агаша несчастная, Агашу жалко, Агаша — женщина хорошая, Агашу все полюбили.

— Ну, конечно, Степанида Амвросиевна. Да и какие могут быть сравнения? И все там, в стихах, не похоже…

Степанида опустила свои предлинные ресницы, остановилась и, как бы в раздумье, слегка качнула головой.

— Не похоже… Верно, не похоже. И все-то это я, глупая, выдумала в своем воображении… И все-то не так… И не стал он, рыцарь-то, даму презирать… И не будет презирать. И никогда не будет. Никогда. Не такой он, чтоб презирать…

С каждым словом Степанида все повышала голос и вдруг как вскрикнет:

— Ну, а с надеждой-то что мне делать? Надежду-то ведь насильно из сердца не прогонишь!

Степанида Амвросиевна с грохотом отдернула железный засов, подняла его над моей головой, как будто хотела ударить, и сказала мягко:

— Клавдиньке, моему жемчугу, кланяйтесь. И навещайте пустопорожнюю Степаниду, никому не нужную.

Я пожал ей руку и вышел. Она закрыла за мною дверь и тут же приоткрыла, выставила вперед лицо и скороговоркой сердито так выстукала:

— А крыльев-то все-таки у нее нет! Пострадала — и уже несчастная… Нету крыльев, нету. Не летать ей, не летать…

Мне жаль Степаниду за то, что в ней сгорает сила, ни к чему большому не приложенная. А Сундук? Неужели он не видит, не чувствует? Вызываю в воображении, вспоминаю, какие они бывают, когда вместе. Нет, конечно, не видит: когда с ней, он так безмятежен, беззаботен, бездумен, а если перед тем бывает раздражен — быстро успокаивается. Не раз он при мне называл ее: «Ты — валерианка, Степанидушка». И она говаривала мне: «Ваня, я знаю, уважает меня… за что, спросите? За легкость. Меня ведь ничто не затуманит, я весело все переношу, что со мной ни случись».

Действительно, она при нем ровно весела и «легка», я сказал бы — светла. Без него она говорит о нем с любованием, а иногда, как сейчас