Читать книгу - "К причалу - Александра Марковна Тверитинова"

— Пойми, Марина, так надо.

*

— Марина, почему меня не посылают в мужской сектор, ты не знаешь? Я же там не скандалю, правда? Я не делаю ничего такого... Я Раулю ничего даже и не сказала, Марина. Он ничего даже не знает.

Доминик была очень бледна, и я видела, как поднялась ее верхняя губа, обнажив в страдальческой гримасе тонкую белую линию зубов.

Я уже знаю Доминик и хорошо представляю, какой внутренний ураган бушует в ней и чего ей стоит эта ее внешняя сдержанность.

Все доводы Рауля показались мне мелкими в сравнении с этой внезапно раскрывшейся драмой.

Мы включили Доминик в нашу бригаду. Работали на пустыре. Рауля не видно было нигде... Доминик странно умолкла. Доминик...

*

Лемерсье полушутя назвал меня «большевиком». Он знает, что я не состою в партии, но партию большевиков он считает единственно честной партией, в которой любят порядок и Родину.

*

Ждали, думали — гестапо освободит Мадлен с ребенком. Думали — Мадлен больше не заложница, отпустят...

Всё больше тревожит нас судьба маленькой Виктории. Вызвали в комендатуру врача лагерного ревира — расспрашивали о ребенке. Фрицы приказали доктору распорядиться — отнять младенца от груди!

*

Луи:

«..Знаешь, как много в нашей жизни счастья? Только мы не умеем его распознавать. Жизнь — это сплошное счастье. Даже со всеми ее болями, горем, борьбой... Пока еще не расстреливают. Пожалуйста, не пугайся, сегодня не будут. Не каждый же день...»

*

Всю ночь я думала о бабушке. Черные мысли, чернее бессонницы, гудели в голове. Добралась ли она до Вадима, успела ли? Дай-то бог. Все думают, что я сильная, а я плачу... Сижу ночами на своем втором этаже, обхватив колени руками, смотрю в одну точку и плачу.

Мои вчерашние радости и мое неизвестное завтра. Может быть, когда ожидание кончится, некого будет любить, некуда возвращаться? А Вадим? Фронт ведь. Я останусь одна, никому не нужная...

Я плачу.

А Лемерсье считает меня сильной, храброй...

*

Делегация от заключенных во главе с Лемерсье отправилась к коменданту лагеря просить, чтобы разрешили передать Викторию в семью кого-нибудь из заключенных.

— Нет, — сказал комендант, — нельзя. Девочка — Haftling, заключенная. Она имеет свой тюремный номер. Судьбу ее будет решать гестапо.

Скоты!

*

Кажется, что всю Францию сгоняют за проволоку! Из Шалона, из Марселя, из Бордо, из Гренобля, Гавра...

Много священников, работников префектуры, полиции... Сопротивление принимает невиданный размах!

Агония?..

*

От Луи:

«...После Победы я буду сопровождать тебя в СССР. Непременно. Мы поедем в Москву, а оттуда в Ленинград, окунемся в его белые ночи и, объятые светом «ниоткуда», будем бродить по городу и наперебой рассказывать Вадиму про всё, что было... да, да, Марина...»

Мне кажется, никогда еще я не ощущала такой напряженной, такой переполняющей любви к моей стране...

*

Ленинград? Да, он, Лемерсье, знает, он был... ездили, группа молодых архитекторов... ездили в СССР в июне тридцать шестого...

Я незаметно спускаю руку, даю ему записку ко мне от Луи.

Обернулся и, убедившись, что Эрнст в другом конце камеры, пробежал глазами листок, скомкал, зажал в ладони. Я не спускала глаз с его лица...

Что это? Ревность? Лемерсье ревнует?.. Может быть. Только это у него просто, по-человечески. А если нет? Если — не просто?

Нет, нет, нет. Нет!

И — опять о Ленинграде.

— Город сомнамбул... белые ночи сбивают с толку влюбленных; не понять, когда их ночь кончается и когда их день начинается!

Эрнст прошел к дверям, кивнул ему.

Он слегка наклонился, опустил глаза, направился к двери:

— Спите спокойно, Марина.

— И вы, Лемерсье.

Улыбка его была ласковой и грустной.

*

...У Мадлен отнимают ребенка.

Маленькую Викторию увозят...

Кто увозит? Куда увозят? Ничего не знаем.

Две женщины в сопровождении зондерфюрера идут по двору. Ребенка приказано отдать им, этим женщинам. Кто они? Куда увезут девочку?!

Неизвестно.

...Одной рукой она держит свою девочку, прижав лицо ребенка к щеке, в другой — небольшой чемоданчик. Шепотом продолжаю убеждать ее, что Вики нам возвратят, что женщины эти — от Красного Креста, от французского Красного Креста.

Кто-то шепчет ей, что девочка останется во Франции...

Мадо не слышит. Мадо не слушает. Не смотрит.

— Всё готово? — спрашивает ее фон Затц.

Мадо как во сне отдает подошедшей к ней женщине свою девочку.

— Тут вещи и молоко, — говорит Мадлен. Голос ее глуше, чем обычно. Она протягивает чемоданчик и еще раз прижимается лицом к дочери, целует высунувшуюся из конверта ручку.

Женщины с ребенком вышли за проволоку. Сделав несколько шагов вслед, Мадлен останавливается. Широко раскрытыми глазами она смотрит, как неизвестная женщина уносит ее Вики.

Мелькает меж бараками белый колпачок с розовыми бантиками. Он то исчезает за поворотом, то появляется. Вот он опять скрылся, и появился только через несколько минут, уже почти у последнего поворота. Еще раз мелькнул — и больше не появлялся.

Женщины понуро побрели в бараки. И по ту сторону проволоки мужчины тоже потянулись в бараки. Сегодня никто ни с кем не переговаривается через проволоку. Молча ходят по двору. Молча бредут в бараки.

И только мы с Мадо стоим посреди двора и не уходим, и я вижу, как глаза Мадо впились в уходящую меж бараками тропинку. Она стоит совсем неподвижно, и на неподвижном и напряженном лице глаза кажутся еще неподвижнее и напряженнее. Потом она поворачивается, и глаза ее останавливаются на мне, блестящие, широко раскрытые глаза.

Свисток солдата — и двор пустеет.

С трудом переставляя ноги, шатаясь, идет к настилу Мадлен. Ее длинные, теперь пустые, руки бессильно повисли. Я молча беру ее за локоть.

— Не надо, — говорит мне Мадо твердым, почти суровым голосом и отводит мою руку. Мадлен мертвенно-бледна. Губы ее разомкнулись, и лицо застыло в трагической неподвижности греческой маски.

Глядя блуждающими глазами на безмолвно расступившихся перед ней женщин, Мадо медленно идет к своим опустевшим нарам.

*

Мои вечера с Мадлен.

Наши горестные, трагические молчания...

Горе Мадо, целомудренно спрятанное внутри горе