Читать книгу - "Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс"

и его окрестностях царь Ирод, ища младенца Иисуса. Поэтому, когда он, Иисус, вернулся в Назарет, окрестность Вифлеема, там совсем НЕ БЫЛО ДЕТЕЙ и все евреи любили и смеялись, боготворили его, ТВОРИЛИ БОГА. Что делаем мы с нашими детьми?

§ 8.

Интересно, во всяком случае мне интересно, что рука моя, так или иначе причастная к фиксации этих раздумий, все больше и больше болит, сводится судорогой, я не могу написать больше трех-четырех строк подряд, чтобы не быть вынуждену прерваться и мять пальцы. Когда же я сажусь за машинку, то через час-полтора нестерпимая боль между лопатками, вроде грудной жабы, изводит своей покорной незаинтересованностью и длительностью, гонит встать из-за стола. И если к этому прибавить постоянную, все парализующую тоску или иронию, плач обиды и одиночества, то картина войны, которая идет скрытно в моем бессознательном, чуть-чуть приоткрывается. Плюс: головная боль, горечь во рту, спазмы кишечника и поносы, страхи. О, эта прекрасная война уж очень напоминает мне симптомы Акутагавы в его ЗУБЧАТЫХ КОЛЕСАХ.

Глава одиннадцатая

Тотем

Эдип остался жить, потому что в эту историю никто не волен был вмешаться, ни острые камни, которые били его при падении, ни смерть, которую он мог принять от их ножей или от испуга, или от голода, или от много раз утоленной жажды, да, да, даже смерть не смела в этот раз своевольничать, ибо настал час ЭДИПА, и все в мире это так или иначе знали и ждали.

Он открыл глаза и увидел перед собой странных коз, которые стелились по земле и шипели; что-то, что он уже давно знал, говорило ему об опасности этого шипа и этих разрезанных пик, которые бегали туда и сюда из их маленьких безрогих головок, что-то звало в нем ринуться прочь и бежать, высоко поднимаясь в прыжке над землей, бежать, боясь укуса, и не смотря им в глаза, ни в коем случае не смотря, потому что тогда не захочешь бежать, а ляжешь и будешь ждать яда, как избавления от всей этой беготни; все кричало в нем об опасности этой встречи, но или он слишком устал, чтобы еще куда-то смочь бежать, или уже и в себе ЗНАЛ он, что наступил его час, который так просто не может кончиться, что все еще впереди. Он смотрел на этих странных коз и они смотрели на него.

Потом он отвернулся и стал лизать пробитую заднюю, она свербила и лежала отдельно от всех, от него, от его усталости, от змей, которые собрались посмотреть, отдельно от собственной боли и недоумения. Длинная задняя лежала и имела в своей стопе дырку, и это было несправедливо, это было плохо, в дырку набились осколки горы и травинки, которые торчали букетиком, и Эдип даже съел одну или две из них, из этих странных травинок с вырванными белыми корешками в красноватой земле. Потом к ноге подползла одна старая змея и приложила к дырке какую-то травку, сделала она это очень осторожно и умело, а потом обернулась несколько раз бинтом, чтобы трава не опала, не потерялась. Вероятно, Эдип был совсем маленьким малышом, потому что даже и в этот раз, когда змея обняла его, он не умер от страха, а скорее даже обрадовался, что вот кто-то позаботился о его ноге, что-то с ней сделал, сделал уверенно и просто, и болеть уже сейчас стало меньше.

Он лизнул несколько раз змею, он сделал это просто и хорошо, он ПРИКОСНУЛСЯ к ней, как много раз касался запаха, откуда шло молоко и тепло, и смелость иного, возле которого он лежал, пока не знал ходьбы и равновесия; он не юлил, не искал слабости, он тронул языком существо, которое сделало ему легче, тронул, как благодарность, и не более.

Змеи удивлялись ему.

А когда немного погодя, пока менялась травка в дырке, он стал на свои длинные задние и поднял опять передние к носу, двигая их сжатыми вперед к собеседнику, молодые змейки стали тоже вставать деревцем вверх, держась лишь на кончике хвоста, изгибаясь к нему головой, как он к ним своими руками. Это было удивительно печально и светло, это было хорошо, и многие змеи, старые и недвижные в песке, пришли и застыли смотреть в разных щелях и расщелинах, и птицы повисли в солнце, как звезды висят в ночах, и брызги ручьев спешили сюда и ломались, смеясь, в луче света, и ПРИКАСАЛИСЬ к Эдипу и змейкам, и студили смех стариков. А потом приползла та старая змея, которая лечила Эдипа, и увидела, что у него из стоп опять капает красное, так лихо он отплясывал в круге, и зашипела старая, чтобы убрать безобразие, ведь больные должны лежать-не-плясать, зашипела и треснула Эдипа хвостом по заду, чтобы ложился и не дурил. Маленькие змейки от шипа притихли, Эдип от шлепка свалился в тень горы, птицы подняли вверх свой гомон, что не обидно все это, что хорошо; и шип старухи и затрещина малышу, ты бы ведь тоже дала своему по заду, если бы он больной полез из гнезда, ведь дала бы, вот и старуха также, она не обижала его, вовсе нет, это нам всем ясно, она как мать имеет право дать ему хорошенько, раз он такой несмышленый и неслух, умора, как он двигал ножками и как те вертелись перед ним, но и мы хороши, смеялись, а у него кровь открывалась в стопах.

В тени горы ему опять положили на дырку траву, и еще ОЧЕНЬ СТАРАЯ змея полизала ему вокруг раны, и кровь испугалась прочь сразу; это была одна из самых старых змей и все очень обрадовались, что и она хлопочет возле малыша, что тоже ПРОЯВЛЯЕТ заботу, хотя вечно лежит в песке и молчит, хоть гори ты тут все огнем. А когда она встала перед малышом огромным серым столбом в небо и подвигала ему головой туда и сюда, то маленькие вылезли из себя от восторга и стали скручиваться и прыгать пружиной вверх и шлепаться влежку вниз, а Эдип опять захотел выкинуть свой фокус, но уже держал его крепко в землю ремешок сиделки-змеи. Потом ОЧЕНЬ СТАРАЯ поползла на свое место как-ни-в-чем-не-бывало, и сразу устроила серый свой бок в песок и солнце, и голову хитро упрятала от перегрева в собственную тень хвоста. Эдип узнал перед собой траву из долины, которую он дергал за зеленую зелень наружу, узнал другую траву, потому что эту принесла старая