Читать книгу - "Взор синих глаз - Томас Гарди"

Стефан стоял у дверей церкви на крыльце и прислушивался. Он мог бы услышать даже легчайшее дыхание любой особы, что стояла бы на крыльце, однако там никого не было. Он вошел в церковь, присел на каменную скамейку и стал ждать с бьющимся сердцем.

Слабые звуки природы сделали окружающую тишину только еще более явной. Приливы и отливы морских волн далеко на побережье были самыми значительными из них. Второстепенно-громко прозвучал далекий шум крыльев стремительно летящего козодоя^[139]. Самыми тихими, незначительными звуками были вот какие: легко оседали фрагменты осенних паутинок, что плыли по воздуху и, кружась, опускались вниз; жаба робко и медленно пробиралась сквозь траву близко от входа в церковь; хруст пожухлого листа, который точил земляной червь и пытался втащить в землю; дуновение ветра, кое летело к нему, приближалось и замирало у его ног под грузом летучих семян.

Среди всех этих тихих звуков так и не раздался один-единственный тихий звук, который он стремился уловить, – звук шагов Эльфриды.

Целую четверть часа Стефан сидел в таком напряжении, не двигая ни единым мускулом. По истечении этого времени он прошелся до западной стороны церкви. Когда он обогнул угол башни, ему в глаза бросилась белая фигура. Он присмотрелся к ней и опомнился. Это была могила молодого фермера Джетуэя, которая по-прежнему выглядела свежей и новой, как будто ее вчера установили, и белый камень надгробия смотрелся необыкновенно странно среди темно-голубых плит из местных каменоломен, из камня которых были вытесаны все прочие плиты.

Он подумал о той ночи, когда он сидел здесь вместе с Эльфридой, и хорошо помнил свое сожаление, что она принимала, пусть и невольно, более ранние ухаживания, чем его собственные. Но его нынешнее ощутимое беспокойство понизило это воспоминание до сентиментального вздора по сравнению с настоящей тревогой, какую он переживал сейчас; и он прогулялся до ограды кладбища, откуда в дневное время можно было легко рассмотреть пасторский домик и теперешнюю резиденцию Суонкортов. Никаких шагов не было слышно на тропинке, ведущей на холм, однако свет сиял в окне особняка.

Стефан знал, что никакой ошибки не могло быть в месте или времени встречи, и никакой сложности не было в том, чтобы сдержать данное ему слово. И все же он подождал еще некоторое время, заставив нетерпение умолкнуть и обратясь к спокойствию, когда теряется всякое ощущение времени. Он очнулся от своих грез, когда башенные часы в Касл-Ботереле вновь стали бить.

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ДЕСЯТЬ.

Резкое удовольствие было слышать один маленький лишний удар молоточка в часовом механизме, и какую разницу это значило для него!

Стефан покинул кладбище, двигаясь в сторону, противоположную той, откуда пришел, и спустился с холма. Медленным шагом он подошел к воротам ее дома. Он тихонько открыл ворота и прошел по усыпанной гравием подъездной аллее к парадной двери особняка.

Вдруг из распахнутого окна, что находилось за углом дома, долетел до его слуха рокот мужской речи, где слов было не разобрать. На эту речь отвечали чистым и тихим смехом. То был смех Эльфриды.

Стефан почувствовал разъедающую боль в сердце. Он отступил обратно, двигаясь тем же путем, что и пришел. Есть разочарования, которые терзают нас, а есть такие, что наносят рану, шрам от которой мы носим до могилы. Разочарования второго рода причиняют нам настолько острую боль, что никакое удовлетворение того же самого желания в грядущем не изгладит память о них: они отмечены в сердце как утрата счастья. Такова была теперь неисцелимая рана Стефана: предмет его грез, та, которую он мысленно венчал небесным венцом чистоты, пришла к кому-то другому тайком на любовное свидание; и если бы Эльфрида бросилась к нему через десять минут после того, как он повернул прочь, его ноющая боль разочарования никуда бы не делась.

Когда юноша вернулся домой, его там ожидало письмо, что принесли в его отсутствие. Нисколько не сомневаясь, что в письме объясняется, почему она не пришла на свидание, но будучи не в силах измыслить, что могло бы послужить ей оправданием, Стефан торопливо вскрыл конверт. В нем не было ни словечка от Эльфриды. Он получил обратно уведомление из банка о тех двухстах фунтах стерлингов, что ей выслал. С обратной стороны была напечатана форма банковского чека, и она заполнила ее своей рукой, поставив подпись под точно такой же суммой на его имя.

Стефан был совершенно сбит с толку. Он стал строить догадки, пытаясь понять, каковы могли быть ее мотивы. Памятуя о том, сколь ограниченны были его знания о ее последних действиях, он довольно проницательно предположил, что между тем временем, когда она прислала свое утреннее послание, и вечерним молчаливым отказом от его дара произошло что-то такое, что вызвало полную перемену в ее отношении к нему.

Он не знал, что ему делать. Теперь было абсурдом отправляться к ее отцу на следующее утро, как он планировал ранее, и просить разрешения обручиться с ней, поскольку все это время ему будет грозить опасность, что сама девушка окажется не на его стороне. Только одна-единственная манера поведения представлялась ему благоразумной. Ждать и наблюдать за тем, что принесут грядущие дни, уехать и выполнить те поручения, что ждали его в Бирмингеме, затем вернуться, разузнать, не произошло ли каких-нибудь изменений, и попытаться устроить свидание, что могло бы помочь делу; быть может, ее удивление при виде его медлительности побудит ее сделать шаг вперед, проявить тайную нежность так же решительно, как в прежние времена.

Этот акт долготерпения подходил именно для такого душевного склада, каким обладал Стефан. Девять мужчин из десяти, возможно, потеряли бы голову, попытались бы немедленно с нею увидеться, честным или же нечестным путем, и тогда сами бы себе накликали катастрофу в любви. Возможно, это было бы к лучшему, а возможно, что и к худшему.

Стефан отправился в Бирмингем на следующее утро. Отложи он поездку на день, это не сыграло бы никакой роли, но он знал, что не найдет себе места, пока не начнет и не кончит программу действий, что он огласил для себя. Физическая активность иногда извлекает из нашего сердца жало беспокойства не менее успешно, чем сама уверенность в хорошем исходе.