Читать книгу - "Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес"

и вязальные клубы, организованные соседями, хотя ни одно из этих занятий ее не интересует. Фелиситас, напротив, никогда не заводит друзей, даже таких, с кем не общаешься после школы, но каждый день сидишь рядом за обедом. В ней всегда находится что-то, над чем одноклассники готовы посмеяться: имя, одежда, привычка использовать некоторые испанские слова, непереводимые на английский.

– Я… Я… Me empalagué[17], – пробормотала она, когда миссис Кокс велела Фелиситас доесть кусок торта, розданного им в честь окончания учебного года.

– Мама Минди купила этот торт для всего класса, – сообщила миссис Кокс. – Невежливо выбрасывать еду, на которую другие потратили деньги.

– Но ¡me empalagué! – повторила Фелиситас, не зная, как сказать, что ее вкусовые рецепторы пресытились и умоляют перестать покрывать их сахаром.

– Я не понимаю, что это значит. Говори по-английски.

– Он… слишком сладкий, – произнесла наконец Фелиситас. Судя по недовольному выражению лица миссис Кокс, ей не удалось передать свои ощущения. Она не хотела критиковать торт. Она собиралась покритиковать себя и свою нелюбовь к сладкому.

– В следующий раз покупай себе торт сама, – прошипела Минди. – Хотя нет, ты не сможешь. Вы же нищие.

Фелиситас молча доела свой кусок, пока ее одноклассники хихикали и скандировали me empalagué, нарочито коверкая произношение.

Ангустиас уверяет, что насмешки – это признак зависти, но Фелиситас убеждена, что в ее случае завидовать нечему. Им просто нравится объединяться в ненависти к кому-то. Даже если в школе есть другие такие дети, как Фелиситас, – по ее мнению, даже более странные, – им просто везет, что с ее появлением они лишаются статуса «новеньких».

Если кто и завидует, так это сама Фелиситас. Она завидует способности своей мамы никогда ни о чем не волноваться, завидует тому, как все необъяснимым образом у нее складывается и как она мгновенно всем начинает нравиться. А больше всего она завидует тому, что Ангустиас уже взрослая и не обязана слушаться свою мать.

Фелиситас клянется себе, что никогда не будет поступать так, как до сих пор поступала Ангустиас. Она не станет сбегать. Не станет поддаваться чувствам, особенно сиюминутным.

Остаться.

Уехать.

Остаться.

Это всего лишь чувства. Фелиситас знает, что они утихнут, как гроза, переходящая в мелкий дождик. По крайней мере, она думает, что так и будет. Фелиситас никогда не задерживалась на одном месте достаточно долго, чтобы проверить, приходит ли конец бурлящим эмоциям. Но очевидно, что приходит, иначе все либо несчастливо жили бы в одном и том же месте, либо снова и снова переезжали. А Фелиситас еще не встречала никого, кто выглядел бы таким же несчастным и боящимся перемен, как она, или таким же довольным и стремящимся к переменам, как ее мама.

– Как думаешь, какой из этих городов больше подходит для нашего следующего дома? Мак-Аллен? Браунсвилл? Уэслако?

Фелиситас никак не реагирует и вместо этого затыкает уши, напялив на голову подушку для путешествий. Если она закроет глаза, мама не поведется и не поверит, что она спит, но это послужит сигналом, что стоит прекратить разговор. Ангустиас прислушивается к таким сигналам в восьмидесяти пяти процентах случаев.

А вот Ольвидо, до этого момента тихо сидевшая на заднем сиденье, намека не понимает. Не подозревая о правилах общения, сложившихся в ее отсутствие между дочерью и внучкой, она высовывает голову из-за сиденья Фелиситас и сыплет вопросами:

– Что она собирается делать в Долине? У нее вообще есть деньги, чтобы туда добраться? Сколько платят за эту секретарскую работу? А сейчас у нее есть деньги? Спроси ее!

Фелиситас прижимает подушку к ушам и изо всех сил зажмуривается.

– Давай, – настаивает Ольвидо, – спрашивай! Нельзя позволять твоей матери беззаботно разъезжать туда-сюда. Что, если у вас не окажется денег на еду или кончится бензин? Тебе надо убедиться, что вы хотя бы доберетесь до Грейс. Спрашивай!

Фелиситас слегка мотает головой, чтобы мама не заметила. Но, похоже, этого не замечает и бабушка. Может, она слепая, рассуждает про себя Фелиситас, решая проявить великодушие и как-то оправдать бабушкино поведение. Может, перед смертью ей уже нужны были очки.

Внезапно сумочка Ангустиас соскальзывает с центральной консоли, и ее содержимое высыпается на колени Фелиситас. Среди ручек, блокнотов, тампонов и немыслимого количества квитанций – плоский кошелек с небольшой суммой наличных и двумя кредитными картами. Фелиситас хмуро смотрит на бабушку. Ольвидо хмурится в ответ и показывает на предметы у внучки на коленях.

– Спрашивай, – приказывает она одними губами. – Сейчас же.

– Сколько у нас осталось денег? – Фелиситас вздыхает и берет кошелек.

– Об этом не беспокойся. – Ангустиас пытается выхватить кошелек, но дочь не выпускает его.

Ольвидо усмехается:

– Pues alguien tiene que preocuparse.

– Ну, кто-то же должен об этом беспокоиться, – повторяет за ней Фелиситас, засовывая обратно все, что выпало из сумочки.

Ангустиас смеется безрадостным смехом:

– Ты говоришь, как моя мама.

– Может, тебе стоило ее послушать, потому что мне это надоело! – огрызается Фелиситас. Она отстегивает ремень безопасности и перелезает на заднее сиденье, пропуская Ольвидо вперед. Отодвинув в сторону два тяжелых чемодана, освобождает себе место и плюхается рядом с Пепе.

– Что тебе надоело? – спрашивает Ангустиас у отражения дочери в зеркале заднего вида. – Эй? Фелиситас? Что тебе надоело?

Фелиситас лишь хмурится в ответ и натягивает на голову одеяло, как вампир, набрасывающий плащ, чтобы исчезнуть в ночи. Проходит время, но она все еще чувствует беспокойство мамы и бабушки. Ей жарко и душно, будто теплым летним днем она стоит у плиты рядом с кастрюлей кипящего бульона. То, что должно быть признаком любви и заботы, ее только раздражает.

Не имея возможности кричать от отчаяния, Фелиситас находит лучшую альтернативу. Она тихонько плачет над увядающим дьявольским плющом, пока не засыпает. К тому времени, когда они приезжают в Грейс и Фелиситас просыпается, растение подрастает на три дюйма.

Глава 6

Ольвидо

Ольвидо уехала из Долины через пять лет после отъезда Ангустиас. Однажды утром она проснулась со знакомым чувством – желанием сбежать, но к нему примешивалось менее знакомое ощущение: libertad[18].

Ольвидо открыла глаза в шесть утра и до восьми пролежала в постели, уставившись в потолок. В девять она повернулась на бок и до десяти пролежала, уткнувшись лицом в подушку. В одиннадцать ей удалось изобразить подобие печальной улыбки. Она наконец-то могла убежать. Ее больше не сдерживали никакие обязательства. Накануне вечером ее уволили из закусочной «Санрайз» по той простой причине, что сочли старой.

– Мне пятьдесят семь, а не девяносто, – возразила Ольвидо новому управляющему. – Моя голова работает лучше вашей, и, посмотрите, руки совсем не дрожат. Подносы я могу