Читать книгу - "Вчера-позавчера - Шмуэль Агнон"

Тут пришел в ужас весь народ. Посмотрят сюда — ой!.. Посмотрят туда — ой-ой!.. Сидят в бейт мидраше — ой!.. Ложатся в кровать — ой-ой!.. Понимает реб Гронем, что хотят они услышать слова утешения, но сердце его горькое, как лана, и он не способен изречь ничего, кроме горьких, как полынь, слов.

Пока реб Гронем вещает, сморил Балака сон, и он задремал.

Стали сниться ему всякие сны, и он испугался. Замахал хвостом и залаял во сне. Вплелся его голос в голос реб Гронема, но на его счастье голос реб Гронема был силен, и никто не расслышал голоса собаки.

Как только закончил реб Гронем свою проповедь и все приступили к вечерней молитве, проснулся Балак, вылез украдкой из-под ног реб Гронема и направился в сторону Меа-Шеарим, ведь «не испытывают судьбу дважды». И так он продвигался, пока не достиг Венгерского квартала. Нам не дано знать, почему он пошел именно в это место, а не в другое. В любом случае он ничего не потерял. Прибыл себе в Венгерский квартал и нашел там укромное местечко. Понюхал немного тут, и понюхал немного там, и обошел это место несколько раз, и убедился, что нет там всяких разных ползучих, чьи укусы опасны. Залез и свернулся калачиком. Сморил его сон, и задремал он.

3

Луна спряталась в облаках, и подул легкий ветерок, и зашелестел в листве масличных деревьев, и роса опустилась на деревья, и разнесся их аромат. Очнулся Балак, и выглянул в эту отрадную темень, и вслушался в перезвон колокольчиков на шее верблюдов, которые идут караван за караваном и несут для нас пищу, все необходимое для нашего пропитания. Песня колокольчиков и ночная роса успокоили Балака, и оставил его гнев, разъедающий его тело, подобно яду. Смотрел Балак на мироздание, буквально поедая глазами ночные картины, и радовался, что сподобил его Создатель проспать «проповедь» и бодрствовать ночью, в часы, когда обильные росы опускаются на землю, и прохладные ветры веют, и душистый аромат исходит от деревьев; не тот запах, запах созданий этих, людей, что исходит от них, но тот чудесный запах, которым Господь, Благословен Он, наделил свой мир. И когда ощутил Балак чувство покоя и безмятежности, то возгордился, будто он был единственным, кому дана возможность наслаждаться благами мироздания. Кто возносится высоко, того спускают на землю. Начал злой дух нашептывать ему: «Может быть, весь этот покой — на минуту, так как не видел тебя ни единый человек, когда ты шел сюда, но утром, когда разбудит Господь, Благословен Он, свой мир, и тебя увидят, выйдут тебе навстречу с палками и каменьями, и дай Бог, чтобы не заплатил ты за твое удовольствие собственной шкурой». Упал он духом, и нос его высох. Принялся он сетовать на свою судьбу, которая водит его за нос и даже в минуты наслаждения не избавляет от тревоги за завтрашний день. Огляделся вокруг, не идет ли кто? Убедился, что весь мир спит, и нет тут места страху. Вернулось к нему хорошее настроение, и поднял он хвост, и стал вилять им во все стороны, как если бы все опасения его были не что иное, как блохи и комары. Лежал он на своем месте и надеялся, что жители этого квартала не поднимутся так рано; не похожи на остальных жителей Иерусалима эти «венгры», построившие свои дома в этом зеленом, покрытом густой травой месте; достаток им обеспечен, и сон их спокоен.

Итак, лежал себе Балак, будто бы — вся ночь в его распоряжении. Начал он пробовать свой голос в песне, будто бы — один он на свете и никто его не слышит.

Песня Балака

Ни огонька вокруг,

Я на землю смотрю.

Под звездами Бога

Только я не сплю.

Во всей Вселенной, всей,

Божественный покой.

В нагроможденьях глыб

И под скалой.

На всем моем пути

Не встретишь ни души.

Зачем же рыдать?

Душу волновать?

Еще ночь длинна,

Еще день далек.

Сомкни свои веки

И поспи часок.

На просторах земли

Ни души нет.

Молчит все живое,

Гав, гав, гав — мой ответ.

И так Балак пел и не заметил, что рабби Файш здесь. А что же заставило рабби Файша выйти в город под покровом ночной темноты? Не что иное, как желание расклеить листки об отлучениях. И так как он боялся расклеивать их днем из опасения, что эти листки сорвут подлежащие отлучению, то делал свое дело ночью: еще до того, как те проснутся, весь город уже будет знать, кто отлучен и предан анафеме в своей общине. Балак не занимался политикой и не совал свою голову ни в чьи склоки. Не видел он разницы между разными колелями и разными общинами. В этом отношении был Балак действительно единственным в своем поколении. Поэтому нет ничего удивительного, что он не обращал внимания на все эти листки с отлучениями, которые обычно развешивают каждый день по утрам. А если и обращал внимание на них, то делал это для удовлетворения своих нужд, а именно, если был голоден, то соскабливал тесто, которым приклеивают эти листки, и поедал его. И как не утруждал он себя знанием, для чего эти листки служат, так не пытался познакомиться с теми, кто писал их. Когда появился перед ним этот человек, то есть рабби Файш, убеждена была собака по наивности своей, что и он тоже наслаждается сладкой тьмой, в которую закутался Иерусалим. Почувствовал Балак привязанность и любовь к этому человеческому существу, которое не спит, как и он, и все, что было у Балака на сердце в эти минуты, выплеснулось наружу. И как только приблизился рабби Файш к нему, залаял он дружелюбно ему навстречу, говоря ему: «Хотя я не сравниваю себя с тобой, докладываю я тебе, что я тоже — здесь». Задрожал рабби Файш, и выпал фонарь у него из рук, и погасла свеча, и упал горшок, и вылилось из него тесто, и разлетелись листки с отлучениями и запорхали в воздухе. И у рабби Файша тоже душа ушла в пятки. Тут начала та самая заповедь обнимать его и уговаривать: «Что с тобой? Не бойся!» И уговаривала его, пока он не пришел в себя. Встал и побежал собирать листки. Возомнили листки еще больше о себе: «А что? Если уж рабби Файш, исполняющий заповедь, бежит, то мы, сама заповедь, тем более побежим». Тут же начали они сворачиваться и бить его по лицу. И каждый листок каркал те слова, что написал рабби Файш. Был уверен рабби Файш по своей наивности, что это предки отлученных поднялись из своих могил и явились мстить ему, потому что были листки белые, как молитвенные покрывала мертвых. Издал он страшный вопль и помчался. Помчались листки за ним. Наткнулся рабби Файш на собаку. Пнул ее рабби Файш ногой. Взвыла собака, и содрогнулся рабби Файш, и упал. Не дай вам Бог, ревнители заповеди, содрогания такого! Увидел Балак, что человек этот упал и поразился: «Как это, ведь только что он шел на двух ногах, а теперь — распростерт на четырех? Пойду и обнюхаю его: может быть, это не человек, или, может быть, ему нужна помощь и я помогу ему?» Как только принялся он обнюхивать его, очнулся рабби Файш и помчался со всех ног. Стоял Балак, пристыженный и опозоренный. Не дай вам Бог, благодетели, позора такого!

4

Ночь была хороша, и дул прохладный ветер. Прохлада эта придавала силы и телу Балака, и его духу. Обычно любил Балак жару, но в эти дни, когда жара была чрезмерна, искал немножко прохлады. Стал он утешать себя в своей печали: ну что такого сделал мне тот еврей? Оттого что бежал от меня, признал меня негодным? У людей есть изречение, что, если бросят собаку в реку, она выйдет, отряхнется и останется прежней собакой, как ни в чем не бывало. И хотя он вспомнил о воде только в связи с этим изречением, наполнился его рот слюной, ведь все эти дни почти все его мысли были связаны с водой, и, когда говорил он «вода», тут же рот его был полон слюной.