Читать книгу - "Брак по любви - Моника Али"

нетерпения увидеть сестру, но ее визит был омрачен поведением Бабы, относившегося к Рашиде как к незваной гостье, – возможно, так с ним в свое время обходилась родня Ма. Тем не менее после ее приезда Рашида и Аниса стали чаще переписываться, и Рашида, жившая в космополитичном Мумбаи, придерживалась куда более широких и либеральных взглядов, чем Амина.

– Серьезно? – спросила Ясмин. – Отправишь Амине?

– Амине и Рашиде, обеим, – повторила Ма.

Ариф сидел на тумбочке, баюкая проснувшуюся дочь, которая пыталась вывернуться из пут. Пока что ей удалось высвободить одну ручонку.

– Апа, хочешь ее подержать? Ты еще не брала ее на руки.

– С удовольствием!

Ариф передал ей Коко, и Ясмин вдохнула неописуемо сладкий младенческий запах. Она бережно погладила теплый, деформированный, ненаглядный череп.

– Смотрите, какие длинные ноготочки! – Ма подняла внучкин крошечный кулачок. – Все будет хорошо, – шепнула она на ухо Ясмин. – У тебя тоже будет малыш.

– Возьми ее, – отозвалась Ясмин.

С тех пор как она рассказала матери о неверности Джо, та ни разу об этом не спросила. Неужели Ма считает само собой разумеющимся, что они как ни в чем не бывало сыграют свадьбу? Уж не забыла ли она, что случилось? Или ей плевать, потому что теперь ей интересно только хвастаться ребенком Арифа? Все будет хорошо. Ма любит повторять это без оглядки на обстоятельства.

– Мои подруги, дорогие, милые подруги, вот и вы. Какая несравненная радость! – В палату, с распростертыми объятиями, вплыла Гарриет. Джанин и Ла-Ла схватили ее ладони и едва ли не поцеловали кольца.

Гарриет попотчевала их анекдотом о рождении Джо: мол, она собиралась рожать дома, в родильном бассейне с гомеопатическим обезболивающим, а потом съесть плаценту, но в итоге стала вопить, чтобы ее отвезли в роддом.

Под ее чары попали все. Все, кроме Джо.

Ясмин переводила взгляд с Джо на Гарриет и обратно. Что случилось? Чем Гарриет так ему насолила?

– Так вот, вы непременно должны прийти на выставку, – говорила Гарриет. – Надеюсь, что к тому времени выйдет из печати и книга.

– Мужчины откровенничают про свои причиндалы! Пожалуй, будет познавательно, – отозвалась Джанин. – Я ни разу не спрашивала мужчин, какого они мнения о своих причинных местах. Это вроде не принято, так ведь?

– Да, – ответила Ла-Ла, – но я знавала нескольких парней, спрашивавших, какое впечатление их петушки произвели на меня!

– Мам!.. – пристыдила ее Джанин.

Гарриет подмигнула Ла-Ла, давая понять, что она вовсе не против. Экивоки ни к чему.

Гарриет тут не место, и, однако, все они едят у нее с рук. Сейчас здесь должен быть Баба, а не она. Ну почему он такой высокомерный? Да, Ариф прав. Если они не слишком «неотесанные» для Гарриет, то с какой стати Баба вообразил, будто они недостаточно хороши для его сына? Гарриет Сэнгстер в миллион раз породистее, чем Шаокат Горами. Он говорил о Люси, словно о простолюдинке, но к какому классу относится он сам? Баба выбился из грязи. Он иммигрант. И врач. Возможно, он боится, что ступени, по которым он взобрался, ненадежны.

Ариф одновременно отправил сообщение обоим родителям, но Баба так и не пришел. Каковы бы ни были его соображения и страхи, это непростительно. Кто-то должен ему сказать, и сделать это некому, кроме Ясмин.

Старый страх

– Нет, я не хочу ее видеть. Если ты явилась для этого, то напрасно потратила время. – Баба повернулся спиной и прошаркал в гостиную стоптанными задниками тапок.

– Баба. – Ясмин последовала за ним. – Я в любом случае собиралась сегодня прийти.

Прежде чем повернуть ключ в замке, она собралась с духом. Она выложит ему все как есть. Не будет ни умолять, ни просить прощения. И вот уже пытается успокоить его ложью.

– Ну? Тогда зачем ты здесь?

– Ладно. Я и в самом деле здесь из-за малышки – к слову, ее зовут Коко Таллула. Я хотела показать тебе ее фотографию, потому что она здесь, она существует, и тебе пора с этим смириться. Не хочешь смотреть на снимок – не смотри, но, прошу тебя, иди повидай ее. Пожалуйста. – Вот и пошли в ход мольбы, но что еще ей остается?

Он не шевельнулся, не ответил. Только мышца дернулась на его лице. И все же Ясмин видела: гнев поднимается, нарастает, вздымается внутри него большой черной волной, готовясь всей мощью обрушиться на нее.

– Эта девица его уже погубила. Ариф – покойник, – произнес он наконец. – Больше тут говорить не о чем.

– Но он работает, – возразила Ясмин, – он продолжает снимать свой фильм, и, я точно знаю, он будет замечательным папой. А Люси будет… – Внезапно ее охватило отчаяние, и она осеклась, не договорив.

Что, если Баба продолжает пить? Он молча покачивался на стоптанных задниках. Ясмин глубоко вдохнула, но виски от него не пахло.

Баба не говорил ни слова.

Она подобралась, в душе зашевелился старый страх. Ариф прав: она всегда задабривала его, потому что боялась… сама не зная чего… Он никогда ее не бил, ни разу не отшлепал… Зато бил Арифа, и, когда злился на нее, Арифу доставалось за двоих, в этом она не сомневалась… «Подойди», – велел он, и она помимо воли подходила… Да, она подходила, выслушивала его рассуждения об анатомии и пенициллине, безропотно расчесывала его, вырывала седые волоски и прятала свои чувства так глубоко, что сама переставала их распознавать.

Баба поджал губы и хранил молчание, пользуясь им как оружием.

– Она твоя внучка, – сказала Ясмин. – У Арифа есть дочь, и ты должен за него порадоваться. Он работает, зарабатывает, и вдобавок занимается любимым делом. Да, ты хотел другого, но это его жизнь. Его жизнь, господи прости.

– Любимым делом? И что же это? – Баба говорил медленно и, похоже, сдерживался, чтобы не сорваться на крик.

– Его документальный фильм, – ответила Ясмин. – Исламофобия. Несправедливость. – Когда Баба на нее злился, она всегда опускала глаза. Но только не сейчас. Она выдержала его взгляд.

– В Индии, – проговорил он, – существует несправедливость. В этой стране существуют только оправдания. Кто-то невежливо с тобой поговорил? Тебя это убьет? Притеснит? Только если ты сам позволишь себе быть таким слабаком!

– Но она твоя внучка! Ты сам говоришь, что нет ничего важнее семьи, а она – твоя семья. Ты не можешь притворяться, будто ее не существует. Тебе придется смириться. Если ты не…

Он подошел к ней. Вены на его шее вздувались.

– Прекрати! Хватит! – Шаокат снова отошел, словно не ручался за себя. Он отвернулся, стоя склонился над журналом и вслух зачитал: – Восьмидесятичетырехлетний мужчина, поступивший с повышенной температурой, общим недомоганием, а также посинением и почернением пальцев на руках и ногах…{2}

– Если ты не… – повторила она, впервые в жизни перебив отца.

Он повысил голос и продолжал читать:

– Пациент был некурящим. В ходе осмотра повышение температуры не выявлено…

– Баба, послушай! Если ты не… – Она искала, каким бы серьезным последствием его припугнуть. Таким, чтобы встряхнуло его, заставило осознать масштабы своей ошибки.

– …прощупывается пульсация тыльных артерий обеих стоп…

– …ты умрешь в одиночестве! – крикнула она.

Он стремительно шагнул к ней, и в его руке была булава. Он держал ее перед собой, словно полицейскую дубинку. Ее сердце подскочило к горлу.

– Ты умрешь в одиночестве, – снова сказала Ясмин. Слова прозвучали тихим хрипом, но, по крайней мере ей удалось не спасовать и произнести их. Она зажмурилась в ожидании удара.

Удара не последовало, и она снова открыла глаза. Баба, занесший булаву над головой, выглядел готовым на убийство. Но он стоял отвернувшись и метил по кофейному столику из оникса. Внезапно его лицо исказилось, и боевой дух его покинул. Дюйм за дюймом Баба согнулся и мучительно медленно опустился на колени. Наконец он выронил булаву.

Он открыл рот, но похоже, был не способен говорить. У Ясмин мелькнуло опасение, что у него сердечный приступ. Несмотря на это, она не пошевелилась.

– Уходи! – сказал он наконец.

– Ты в порядке? – Но она