Читать книгу - "Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов"

жизни отца пришли на память. Отец начинал день с чтения прессы. Английскую читал сам, прессу на других языках просил отреферировать своих молодых помощников. Если события торопили, предпочитал письменному реферату устный. «Погодите, а как вы понимаете эту телеграмму? — вдруг останавливал он озадаченного референта и, увидев, что немало смутил молодого коллегу, пояснял: — Мне интересно ваше мнение, товарищ: в какой мере это событие поколеблет наши интересы...» Его деликатность неизменно выражала его любимая формула: «Мне интересно ваше мнение, товарищ...» Он, конечно, был человеком века девятнадцатого. В образе жизни, одежде готов был довольствоваться самым малым — с необыкновенной бережливостью относился к вещам, — родом его недуга были жилеты, умел продлить жизнь пиджаку. У него были вещи, которые он приобрел в начале века: например, демисезонное пальто, длинное, черное, с плюшевым воротником, или дождевой зонтик с изогнутой костяной ручкой. Подобно иным своим сверстникам, любил велосипед и, выезжая за город, брал его в машину. Его великой слабостью была книга — надо было видеть, как он принимал в руки новую книгу, с каким трепетом отводил клапан супера, как рассматривал переплет, возлагая подушечки пальцев на ткань переплета, как выносил книгу на свет, стараясь поточнее определить цвет переплета, как смотрел гравюры, то и дело обращаясь к лупе, которая всегда была под рукой... Он так и не смог приучить себя к стило, предпочитая писать перьями, хотя владел и скорописью, но то и дело порывался писать с нажимом — великая привилегия тех, кто родился в том веке! Всем перьям предпочитал длинное и остроносое, с бронзовым отливом и цифиркой «86» — не терпел «рондо», полагая, что оно делает почерк безликим... Пуще всего на свете ценил в людях обязательность — формула «порядочный человек» в его речи возникала не часто, но именно этой формулой определялись им достоинства человека. Был чуток к нравственной атмосфере в посольстве и в отношениях с людьми старался поддержать тон, который точнее всего определяли его же слова — «спокойная требовательность».

И вновь Крымов приник взглядом к иллюминатору. Неизвестная звезда была рядом. Сейчас свет ее был младенчески чист и ровен. Кажется, она даже перестала мигать. Все-таки не было красок чище, чем те, что дарит нам природа. Небо теперь было густо-зеленым, а звезда — бледно-синей, не было бы звезды — зелень неба утратилась бы. И не только эта звезда. Присмотрись внимательнее — и ухватишь цвет соседних звезд, у каждой — свой цвет... Все было как нарисовано, все на грани чуда — тревога и праздничность вдруг очутились рядом. Конечно же стежке земных огней соответствует стежка огней небесных. Быть может, оглядываясь на землю и небо, самолет ищет дорогу в ночи. Как заметил Крымов, звезда следовала за самолетом неотступно: выглянешь — и звезда над тобой. Звезда внушала чувство уверенности. Без нее перелет был бы рискованнее. С тем Крымов и уснул: звезда была над ним.

Он увидел во сне отца. Был лес, темный и сырой, — он дышал холодом, лиственной и грибной прелью. Отец шел впереди, а Глеб — поотстав. Они шли долго, и расстояние между ними становилось все больше. Вначале Глеб видел голубую рубашку отца с темным пятнышком меж лопаток — путь был нелегким, — потом она растушевалась в зарослях. Были слышны только хруст старой листвы под ногами и шум веток, которые отец успевал отводить, да голос, как обычно строго-настойчивый: «Не отставай, не отставай, Глебушка!» Глебу надо было бы крикнуть: «Ноги приморились, я устал!» — но у Глеба был характер отца — скорее упадет, чем взмолится о помощи. А в лесу становилось все темнее — старые деревья, обступившие их, дышали студеностью, какой не было прежде, и небо, заслоненное многослойной листвой, отдалялось все дальше. Казалось, все померкло, только светил голос отца, только голос этот вел: «Не отставай, не отставай, Глебушка!» Но голос этот иссякал, иссякал, казалось, неодолимо, а потом и совсем померк: «Глебушка-а-а-а! И разом все переменилось: отец подхватил Глеба и поднял над головой, поднял так высоко, что листва темного бора осталась внизу и в глаза хлынул свет солнца, — Крымов проснулся. Перед ним стояла старая женщина, и ее ноги были похожи на турецкие шашки, как у мужа.

— Мацумото-сан... — Она вздохнула страдальчески, и ее маленькая рука, действительно угольная, робко раскрылась. — Таблет?..

Старик полулежал в неудобной позе, подобрав ноги; он замер в том положении, в каком застал его приступ. Вся его фигура выражала страх и ожидание — он был сердечником и знал, как это серьезно. Левая рука его была далеко отведена, он точно высвобождал ею сердце. Он втянул голову в плечи, стал меньше, чем был всегда, закрыл глаза.

Женщина поднесла к губам старика валидол, — казалось, он принял белый круглыш, не размыкая рта, глаза его оставались закрытыми. Его лицо вначале выражало боль, которая застигла его в момент приступа, потом муку мученическую, потом безразличие, почти апатию, потом спокойную решимость, будто он приготовил себя к худшему, самому худшему.

Крымов подумал, что эти перемены в лице старика будто ударяют и его по сердцу. Бывает же так в жизни: этот человек, которого только накануне он не знал напрочь, казалось, завладел им в такой мере, что его беда стала бедой Крымова. Конечно же его сблизил с Крымовым отец, те несколько слов, которые донес старик из далекого мира, в котором жил отец. Но, наверно, не меньшим было то человеческое, что рассмотрел Глеб Александрович в старике и что тот явил, как казалось Крымову, по доброй воле, доброй...

Сердце отпускало — к лицу вернулись краски; старик вытянул ноги — они лежали вразброс, тонкие стариковские ноги, но их уж не мотало так, как это было только что, хотя удержать их было труднее, чем прежде, скаты самолета сейчас коснулись земли, самолет бежал по бетонной дорожке.

Когда Крымов сошел на землю, первое, что он сделал, — отыскал в толпе старика и старуху. Они медленно удалялись. В том, как они держали друг друга за руки, сказывалось, что все происшедшее в самолете понято ими до конца. Они уже скрылись за стеклами большой двери аэровокзала, а Крымов все стоял и смотрел им вслед.

Глеб Александрович так бы простоял долго, если бы его не окликнул Пугачев, — он окликнул Крымова и вытянулся как струна.

— Да куда вы смотрите? Вот он, протокол министерский!

Действительно, с той церемонной бравадой, какую