Читать книгу - "Конец парада. Каждому свое - Форд Мэдокс"

— Что ж, мисс Уонноп. Как ваши дела?

И они углубились в разговор о войне. Это было неизбежно. Валентайн с удивлением обнаружила, что Титженс не столь мерзок, как она себе представляла, ибо под продолжительным влиянием пацифистов, с которыми дружил ее брат, и бесконечных рассуждений о морали со стороны миссис Дюшемен у нее возникло ощущение, что все храбрые мужчины — это похотливые негодяи, которые мечтают лишь о том, чтобы нестись по полю боя и добивать раненых в диком неистовстве. Она знала, что Титженс совсем не такой, но от своей точки зрения не отказывалась.

Она обнаружила, что он, как она и подозревала, поразительно спокойный человек. Она много раз наблюдала за тем, как он выслушивал мамины тирады о кайзере. Но он ни разу не повысил на нее голос, не выказал никаких эмоций.

— Мы с вами такие люди... — Он сделал паузу, а потом торопливо продолжил: — Вы видели рекламу мыла, которая читается по-разному — в зависимости от того, под каким углом смотреть на надпись? Если подойдешь вплотную, то написано «Мыло „Манкиз“». А если отойти в сторону, то видишь другую надпись: «Смывается с первого раза»... Мы с вами будто смотрим на одну и ту же надпись под разным углом — и читаем разные слова. Возможно, встань мы бок о бок, мы прочли бы совершенно другую, третью надпись... Но, надеюсь, мы уважаем друг друга. Мы оба честны. Во всяком случае, я бесконечно уважаю вас и надеюсь, что это взаимно.

Она молчала. За спинами у них похрустывал огонь. Мистер Джегг сидящий в противоположном углу комнаты, произнес:

— Ошибка координирования... — И понизил голос.

Титженс внимательно посмотрел на мисс Уонноп.

— Вы меня не уважаете? — спросил он. Мисс Уонноп упрямо молчала.

— Я бы хотел, чтобы вы прямо об этом сказали, — повторил он.

— О! — вскричала она. — Как я могу вас уважать, когда кругом столько страданий? Столько боли! Столько мучений... Я не могу спать... Совершенно... Я совсем не сплю по ночам с тех пор, как... Ночью бесконечным кажется все, особенно боль и страх... Мне кажется, по ночам эти чувства и впрямь только усиливаются... — Она понимала, что ее страх был ненапрасным. Ведь он сказал: «Я бы хотел, чтобы вы прямо об этом сказали», и она невольно обратила внимание на прошедшее время глаголов. Ей стало казаться, что так он прощается с ней. Любимый ее покидает...

И она понимала — всегда в глубине души понимала, а теперь окончательно призналась себе в этом, — что источником многих ее страданий была мысль о том, что однажды он с ней попрощается, как негласно прощается теперь. А когда он временами — возможно, даже неосознанно — говорил «мы», она понимала, что он ее любит.

Мистер Джегг приближался к ним, а миссис Хэвилэнд была уже у двери.

— Не будем мешать вашей беседе о войне, — сказал мистер Джегг. А потом добавил: — Как по мне, главная обязанность человека — сохранять красоту там, где ее возможно сохранить. Не устаю это повторять.

Стоял безветренный день; мисс Уонноп осталась наедине с Титженсом. Она думала: «Он должен меня обнять. Должен! Должен!» Самые глубинные инстинкты выбрались на поверхность сквозь толщу мыслей, о которых она и сама не знала. Она буквально чувствовала на себе его руки, ощущала особый аромат его волос — он напоминал слабый запах яблочной кожуры. «Ты должен! Должен!» — думала она. И тут ее охватили воспоминания об их поездке и о том миге, том поразительном миге, когда, выбравшись из белого тумана, она почувствовала, с какой силой его повлекло к ней, а ее — к нему. Внезапный порыв, напоминающий краткий сон, когда кажется, что падаешь в бездну... Перед ее глазами возник белый диск солнца над серебристым туманом, вспомнилась та долгая, теплая ночь...

Титженс сидел понуро и напряженно, а отсветы от огня играли на седых прядях в его волосах. За окном почти совсем стемнело; они сидели в просторной комнате, которая неделю за неделей становилась все больше похожа — благодаря чистоте, позолоте, полировке — на шикарную обеденную залу дома супругов Дюшемен. Титженс поднялся со своего кресла усталым движением, словно оно было для него слишком высоким. Он сказал голосом, в котором слышалась горечь, но еще больше усталость:

— Что ж, мне нужно еще сообщить Макмастеру, что я ухожу из департамента. Тоже дело не из приятных! Но не то чтобы мнение бедного Винни могло тут что-нибудь изменить, — проговорил он и добавил, помолчав: — Как же все странно, милая... — Несмотря на хаос чувств, охвативший Валентайн, она почти не сомневалась, что он назвал ее «милой». — Не более трех часов тому назад моя супруга сказала мне почти те же слова, что и вы сейчас. Почти точь-в-точь. Она говорила о том, что не может спать по ночам из-за мыслей о людских страданиях... Говорила, что боль усиливается по ночам... И что не может меня уважать...

Мисс Уонноп подскочила:

— Ах! Она не это имела в виду. И я тоже, — сказала она. — Почти каждый мужчина — если он настоящий мужчина — обязан поступить так, как поступили вы! Но разве вы не видите, что мы всеми силами пытаемся уговорить вас остаться — из соображений морали? Разве же мы можем бездействовать, когда гибнут лучшие из лучших? — спросила она с таким жаром, словно одни эти слова могли помешать людской гибели. — Да и вообще, как же вы можете примирить происходящее со своим чувством долга, даже учитывая ваши взгляды! Вы ведь принесете больше пользы своей стране, если останетесь, и вы знаете это...

Он стоял над ней, слегка ссутулившись, и во всей позе его читались бесконечная нежность и забота.

— Я не могу примирить свою совесть со всем этим, — сказал он. — Это попросту невозможно. Я не говорю, что мы не должны участвовать в войне или принять в ней иную сторону. Должны. Но я высказываю вам то, что не говорил больше ни одной живой душе.

Простота этого откровения моментально сделала все те многословные речи, которые она слышала от окружающих, лживыми и постыдными. Казалось, с ней говорит ребенок. Он рассказал ей о разочаровании, которое испытал лично, как только страна вступила в войну. Он даже описал ей залитые солнцем вересковые поля севера, на которых он пообещал себе, что вступит в ряды французского Иностранного легиона как обыкновенный солдат, будучи уверенным в том, что это смоет с него позор.

Уходить на фронт было нечестно. Но теперь не осталось ровным счетом ничего честного — ни для него, ни для любого другого человека. Можно было с чистым сердцем бороться за цивилизацию, если угодно, отстаивать восемнадцатый век в битве с двадцатым — примерно это и являла собой война Франции против вражеских стран. Но вступление Англии моментально все изменило. Двадцатый век будто разделился напополам, и одна его часть начала нападать на другую при помощи восемнадцатого века. Верно, других путей просто не было. Сперва ситуация была терпимой. Можно было бы держаться за свою работу — подделывать статистику, — но потом и это осточертело до головокружения. Мягко говоря.

Вероятно, было неразумно подыгрывать врагу. Может, рано или поздно все разногласия уладились бы сами собой. А может, и нет. Все зависело от начальства. Очевидно! Сперва в правительстве работали славные ребята. Глуповатые, но относительно непредвзятые. Но теперь!.. Что же теперь? Он продолжал, почти неразборчиво...