Читать книгу - "Голос зовущего. Рассказы - Алберт Бэл"

Утром я встал пораньше, чтобы успеть на поезд. По лугам и полям стелился туман, а за туманом пели петухи, за петухами попыхивал трактор, и это была жизнь.

Капли росы оседали на плечи, на лицо и волосы. И петушиные крики, и пыхтение трактора западали в душу.

А там за туманом, за петухами и трактором скрывалось что-то неведомое, и я старался разгадать это неведомое, удержать его. Тогда бы им заполнилось утро, и не только это утро.

На станции купил билет, посмотрел расписание, вышел на перрон. И тут я осознал то неведомое. Я переступил еще одну границу.

Мне стало легко и страшно.

Рельсы улетали в туман парой вальдшнепов.

Тяжелым и серым пластом улегся у рельсов перрон, а по нему шла она.

Я подумал, как хорошо, что я наконец дождался утра, когда из тумана, из неведомого навстречу мне идет моя любовь.

— Я пришла проститься, — сказала она.

БУМЕРАНГ

Не давайте бумерангов сумасшедшим.

Брулин вырос на хуторе далеко от Риги.

Высокий, широкий в плечах, слегка сутуловатый, лицо круглое, с нежной кожей.

Руки сильные, жилистые. Говорил он обычно вполголоса, прикрыв свои карие глаза, но за этим мнимым покоем, неторопливостью скрывалась бездна энергии. Так до поры до времени в цилиндре дремлет сжатая пружина, но вот одно движение, и она разжимается с бешеной силой.

Когда фашизм начинал свое победное шествие по Европе, Брулин был уже в зрелом возрасте, взгляды на жизнь успели отстояться. И эти взгляды привели его к выбору: то ли делать ставку на доморощенную кобылу с верховым фашистом и агрономом[1], то ли взять прицел на германского жеребца с его верховым — фашистом и агрессором. Как человек осторожный, Брулин хотел играть только наверняка. Он решил подождать, и время доказало его правоту. Доморощенная кобыла вскоре скопытилась, а жеребец, закусив удила, мчался напропалую. Правда, иногда Брулина охватывало сомнение: повезет ли ему в этой игре? В таких случаях он старался отыскать в себе надлежащие черты характера.

Собака почему-то боялась Брулина. Он брал ее за ухо, подтягивал к себе, смотрел в глаза и спрашивал:

— Что, боишься, дуреха? А почему?

Собака рычала, пятилась.

Зрачки у Брулина округлялись, как у коршуна, он отталкивал от себя животное.

— Ах, вот почему ты боишься! Чуешь жестокость.

И правильно чуешь!

В 1941 году, когда фашизм, казалось, окончательно победил, Брулин предложил свои услуги гестапо. В то время Брулину было тридцать два года. Ему хотелось занять подобающее место в «Новой Европе».

Знакомые и родственники считали, что Брулин работает бухгалтером в Риге при какой-то немецкой фирме.

В сорок четвертом стало ясно, что фашизм долго не протянет. Брулин устроил себе автокатастрофу, «погиб» и вернулся под отчий кров.

Во всей волости знали, что легкие у него никудышные. «Хворый бухгалтер», бледный, сутулый, тихий, ни у кого не вызвал подозрений.

А волость была захолустная. Умерли родители Брулина. Сам он вступил в колхоз. На тяжелые работы такого не пошлешь, так рассудили в правлении, и в конторе с его здоровьем вредно засиживаться, вот и предложили ему пойти в почтальоны.

Стоило поглядеть, как этот самый Брулин разъезжал на велосипеде с почтовой сумкой за плечами.

На ногах резиновые сапоги, сплошь в дырах, да еще бечевкой перевязаны. Носков он вообще не носил, так что пальцы вылезали наружу.

Штаны болотно-зеленого цвета с черными заплатами. Когда-то штаны были темно-синими.

Рубашек Брулин тоже не носил. Прямо на голое тело надевал странного покроя серый пиджак, в каком на заре века щеголяли столичные франты. Шею повязывал старыми капроновыми чулками. «Они, — говорил он, — теплые, а для меня это главное». Берет был как решето, сквозь дыры топорщились черные клочья волос.

На ветру и солнце лицо стало бронзовым, брови черные, мохнатые, глаза карие с редкими ресницами, нос горбатый, как у коршуна. Жесткая щетина подступала к самым губам, выгнутым наподобие скифского лука.

Брулин никогда не курил, и зубы у него были совершенно белые.

В довершение всего это чучело ездило на велосипеде с красной рамой и зелеными ободами колес.

Двор его хутора зарос бурьяном. Дом и службы ветшали. В большой ветер обвалилась крыша коровника.

Амбар сгноили дожди. Стены риги сначала прогнулись, потом переломились надвое. Дранка на крыше дома зарастала мхами, стекла в оконных рамках пожелтели, повысыпались. Брулин заколотил окна досками.

Летом он косил сено и продавал колхозникам. Вокруг дома на стожарах всегда сушилось сено. Если кто-то приходил разыскивать почтальона, то сначала должен был найти дверь. Редкие посетители уходили обычно ни с чем.

— Ну, чего тебе далась эта халупа? — не раз говорили ему. — Перебирайся в центр, жилье получишь.

— Отстаньте вы! — отвечал им Брулин. — Свое дело я делаю, остальное вас не касается.

Как-то летом в колхозной стройбригаде появился новый человек, худой и длинный. Его никто не видел улыбающимся. Когда Брулин привез ему третье письмо с рижским штемпелем, они разговорились. Отправитель писем оказался их общим знакомым. Они отошли в сторонку, присели за штабелем нагретого солнцем соснового теса.

— Значит, жив-здоров? — удивился Брулин.

— Он нас с тобой переживет, — ответил худощавый. — А ты-то откуда его знаешь?

— Неважно! — ответил Брулин. — Главное, что ты его знаешь. Ведь ты хорошо его знаешь?

— Спрашиваешь! — с гордостью воскликнул худощавый.

— Вот моя рука! — И Брулин сунул ему грязную руку.

Письма были от бывшего командира батальона СД капитана Триксте.

В