Читать книгу - "Птица, летящая к небу - Наталия Михайловна Терентьева"

золотыми зубами, и сказал: «Хорошо!» В руках у него была метла. Я уже поняла, что они работают здесь дворниками и живут одновременно. Он поманил меня рукой, показывая на огромные ботинки, наверное, сорок пятого размера, стоявшие у двери. Когда-то в этих ботинках ходил какой-нибудь начальник, в костюме, с галстуком, огромным животом, толстой мордой и мертвыми глазами. Вова всегда показывает маме такой мем, когда она ругает его, что он не хочет учиться. И говорит: «Вот он не учился, а стал большим человеком».

Я с сомнением залезла в эти огромные ботинки, но не смогла пройти ни шагу, потому что у меня тридцать шестой размер ноги, и я в них чуть не упала. Я взяла свои собственные ботинки, которые чуть подсохли на горячей батарее.

Коридор, в который мы спустились, пройдя из первой каморки, в которой оказалась еще одна узкая дверь, напомнил мне мои детские кошмары. Мне часто снилось, что я иду по бесконечному темному коридору, зная, что сейчас должен быть выход, поворачиваю, но там дальше еще один коридор, и еще, и еще, в нем полуоткрытые двери, за ними темнота и кто-то прячется… И так, пока меня не разбудит мама. Но сейчас мне отчего-то не было страшно. Как будто я давно знала этот коридор, а сейчас наконец в него попала.

Когда он меня поманил из каморки, я не взяла свои вещи, я не думала, что мы куда-то далеко пойдем. И теперь я беспокоилась – не станет ли та женщина копаться у меня в рюкзаке. У меня там мои деньги, телефоны, паспорт. Позвонить маме она не может, оба телефона разряжены. Надеюсь, что ничего не возьмет. Хотя у меня всё лежит аккуратно и на виду.

Я всегда всё кладу аккуратно, в отличие от Вовы. Вову мама приучала с первого класса собирать рюкзак в школу. Он постоянно всё забывал, у него всё валялось скомканное, рвалось, терялось. И он привык, что у него всегда так, как-то даже приспособился, потому что это очень удобно, можно на это свалить. Все ведь знают, что у Вовы в сумке бардак. А мне первые три класса мама сама собирала рюкзак, повторяя, что ей одного бардака хватит, и что если ее дети не в состоянии сами застегивать штаны, она будет нам их застегивать до самой свадьбы. А с четвертого класса я стала сама собирать рюкзак, стараясь, чтобы всё было так же удобно и аккуратно, как клала мне мама.

Я не поняла, как мы оказались в помещении, похожем на большую кухню столовой. Мужчина сам туда вошел, а мне сказал остаться в коридоре. Если бы я и захотела, то не убежала бы обратно, потому что найти обратную дорогу самой здесь невозможно, мы столько раз заворачивали, поднимались на несколько ступенек, снова спускались, проходили через помещения, где были одни трубы и совсем ничего не видно, но он, наверное, отлично знал дорогу, потому что шел уверенно.

Через две минуты он вернулся, неся в руках два приземистых металлических термоса. И мы опять куда-то пошли. Он показал мне, где можно умыться – большая старая раковина в углу совершенно пустой комнаты, там текла даже горячая вода и было мыло. Дальше по дороге он показал мне туалет, тоже очень старый, я такие видела только в кино, с бачком наверху и веревкой, на которой висела деревянная ручка.

Я сегодня чувствовала себя как-то необычно. Я каждую секунду – и когда мне было холодно, и когда я стала согреваться, и когда на меня наскакивала та тетка, его вторая жена, и когда мы с ним шли по коридору – ощущала, что я не одна. Что внутри меня есть живое существо, мой ребенок. Я должна носить его в себе еще три или четыре месяца, а потом родить. Это очень страшно, но это у всех получается, почти у всех. О том, что будет после, думать сейчас невозможно. Но о том, что я должна заботиться об этом беспомощном живом существе, которое полностью зависит от меня, дышит вместе со мной, спит, когда я сплю, чувствует, если мне страшно или я плачу, я думаю теперь постоянно. Плохо, что Лелушу это совсем не надо, ведь это и его ребенок. Пока я не могу в это поверить. Но если я буду об этом убиваться, моему малышу будет плохо вместе со мной.

Я так задумалась, что споткнулась. И тут же почувствовала, как внутри меня толкнулся ребенок, как будто отвечая мне. Пока мы шли, мужчина всё время что-то говорил. Я сначала подумала, что он разговаривает по телефону, по громкой связи, но потом поняла, что он всё это говорит мне, потому что время от времени он спрашивал меня «Э-э?», и я кивала.

В каморке он положил мне в миску каши из термоса и из другого термоса налил супа. Никогда еще суп мне не казался таким вкусным, и каша, перловка, которую я ненавижу, потому что мы часто едим ее в пост, тоже.

– Как зовут? – Мужчина улыбался, глядя, как я ем, и надевая оранжевую жилетку.

– Тина.

– Я – … – Он произнес какое-то длинное имя, я разобрала только начало «Акхр…» и поняла, что его так зовут. Он засмеялся:

– Аликх! Надо Аликх! Акхр… – Он повторил свое непроизносимое имя, и я опять уловила лишь самое начало. – …нет! Хорошо Аликх! Давай?

Я тоже засмеялась:

– Да! Дядя Алик.

– Аликх работа, хорошо. Ты здесь, давай.

Я кивнула. Наверное, я еще посижу здесь, конечно, хотя бы обсохнет моя одежда. А потом я поеду далеко-далеко, где нет снега, где тепло. Например, все-таки поеду к маме Лелуша. Ведь она – будущая бабушка. Я не знаю, где она живет, но я поеду в ту сторону. И может быть, как-нибудь найду ее. Я буду жить в маленьком доме, на краю деревни, и у меня из окна будут видны горы, луга, склоны, на которых пасутся лошади и овцы. Я буду кормить кур во дворе, готовить еду, растить ребенка. Я не знаю, где найти такой дом. Но очень хорошо себе его представляю.

Я видела, что дядя Алик и его вторая жена, успевшая заглянуть в комнату, когда он не видел, и зло сказать: «Уходи!», взяли метлы, ведра и пошли убираться. Я подумала, что нехорошо сидеть, когда они работают, тоже взяла метлу – в подсобке их было штук семь или восемь, и вышла к ним.

Дядя Алик уже ездил на небольшом транспортном средстве, скорей всего, самодельном,