Читать книгу - "Десятый десяток. Проза 2016–2020 - Леонид Генрихович Зорин"

18

Однажды сообщество оказывается лицом к лицу с таким экземпляром.

Эта небезопасная встреча случается в том месте, в тот час, когда и где оно обнаруживает, что сей талантливый персонаж подверг сомнению безотносительность канонизированных институтов.

Реакция социума зависит от многих сопутствующих обстоятельств.

Прежде всего от его просвещенности. От зрелости. От его уверенности в собственных силах. От настроения. И от того, насколько внушителен и притягателен претендент.

Радушнее всех и радостней всех встречали хозяина наши прадеды.

То ли безмерность своих территорий и неохватность своих пространств, их разноликость и разноязыкость, то ли обидное и гнетущее сомнение в собственной самодостаточности питало тоску по верховной воле, но так уж сошлось, что наша родина выбрала единоличную власть.

Подобная власть повелевала, но не служила – служили ей. Она обрела сакральный смысл и религиозное поклонение. Ее наделили и правом и силой творить законы, карать и миловать.

Она могла изменить название, но никогда не меняла сути – при всех режимах она оставалась и абсолютной, и персональной.

Выбор такой модели мог быть и подсознательным, инстинктивным, но сохранить ее и утвердить, оставить основу ее неизменной сумело только наше отечество.

Безродов не раз возвращался к мысли, что наша история обусловила отечественный психотип населения. Росс потому и преобразился в великоросса, что он и многослоен и полиэтничен. Его настойчивое стремление распространяться и прирастать, однажды понятое и выраженное самым рачительным из Иоаннов, мудрейшим Иваном Калитой, похоронило идею расы и привело его к той всемирной отзывчивости, о которой так гордо и проникновенно сказал Достоевский.

И на меньшем он не помирится! – так он подвел черту под этим трудным тысячелетним поиском.

Чего же больше? Но мы на этом не захотели остановиться. Утрата связи с родной историей, забвенье истины ради экспансии нам слишком дорого обошлись.

19

Вздернуть Россию на дыбы – это не только бессмертный образ. Не только завет, нет, это и суть любого отечественного эксперимента.

Здесь ощущается, как говорил в прежние годы Иосиф Сталин, – русский революционный размах.

Именно этот решительный выбор и определил наше место в мире, в истории, в цивилизации.

Сделан он был и до Ивана, и до Петра, в простодушные, утренние, в наши былинные времена.

Три богатыря рассудили, что русский путь ведет на Восток, что место третьего Рима в Царьграде, и двинулись в сторону Византии.

Похоже, что витязи дали маху – прошло уже больше тысячи лет, а мы и поныне еще не выбрались на столбовую дорогу истории.

20

– Давно вы это сообразили?

Безродов виновато вздохнул.

– Вы знаете, что я тугодум. И запрягаю, к тому же, долго. Кавалерист не бог весть какой. Еду я ни шатко ни валко. Ни разу не удалось перейти на бодрую рысь, а уж галоп и вовсе недостижимая греза.

– Чего же ради при этакой резвости вас понесло бодаться с дубом? Гасконский порох спать не давал?

– Без южной крови не обошлось. Но дело было не только в ней. И не в моей чрезмерной гражданственности.

– Тогда на какой лимонной корке вы поскользнулись?

– Напрасно злитесь, это не так легко объяснить.

21

– Представьте юного провинциала, прибывшего в столицу империи, где нет у него ни кола, ни двора и ни гроша в дырявом кармане. Кроме того, нигде не прописан и часто ночует в разных подъездах, прячась от бдительной милиции.

– Остановитесь. На этом месте следует уронить слезу. «О, моя юность, о, моя свежесть».

– А вы не скальтесь. Все так и было. В этой, по всем статьям, тупиковой и унизительной ситуации на голову нашего бедолаги обрушивается литературный успех. Лавры, внезапная популярность и благосклонность прекрасной дамы.

– Не ново, но зато живописно. Публика любит такие сюжеты.

Безродов кивнул.

– Да, это так. Но мой имеет то преимущество, что не придуман, а мной пережит на самом деле.

– И все же, почему вам понадобилось, с одной стороны, дразнить державу, с другой стороны – тормошить медведя? Такой правдолюбец?

– Не без того. Но больше всего меня испугала моя неожиданная удача.

– Богатая, сложная натура. Завоеватель и мазохист в одном костюме – причем единственном. С двумя рукописями и одним чемоданом.

– Будете ерничать – я, как положено, гордо замкнусь и уйду в себя.

– Ну, нет. Коли начали, то досказывайте.

22

Меж тем, Безродов ничуть не манерничал, он в самом деле был озадачен тем, что все спорится, все получается, так ладится, так шумно везет. Настолько удачливы лишь посредственности, тому, кто мечен особой метой, на первых порах приходится тяжко. И замечают его не сразу, и признают, когда дорастут.

Империя холодна и угрюма, взгляд недоверчив, порядки жестки, понять бы, чем он ей приглянулся? Уверилась, что совсем ручной?

Похоже, фатально в себе ошибся, занесся в своей самооценке, а на поверку легко вписался в проштемпелеванный ранжир.

Но нет. Он не таков. Он лишь понял, что, прежде всего, необходимо почувствовать под ногами почву, укорениться и угнездиться, поверить в собственную устойчивость. И помнить, что каждый новый шаг должен быть тверже, чем предыдущий. Уверенней, надежней, крупней.

23

При этом его ничуть не смущало, что это бессрочное путешествие и изнурительно, и опасно.

Если оно будет успешным – а всякое иное бессмысленно, – он не останется в тени.

Казалось бы, трезвенник, сообразивший, что надо быть дальше от авансцены, не должен тревожиться, долго ли он пребудет в памяти поколений после того, как сам превратится в горсточку праха, в щепотку золы. Однако сколь тягостна ему мысль, что имя его исчезнет, как плоть.

Что, если все усилия духа имеют своею подлинной целью не восхождение, не полет, не обретение главной истины, а лишь попытку поладить с временем, любой ценой его приручить?

Похоже, что так. На самом деле мы знаем, что смерть – это та неприятность, которая происходит с другими, но, разумеется, не с тобой. Это они, они, а не ты обречены на исчезновение.

Обречены. Безродов с усилием вытолкнул из себя это слово, словно застрявшую в горле кость.

Верно, на всем этом пестром глобусе не сыщется ни один счастливчик, который однажды не был пронзен, точно иглой, нежданным прозрением.

С ним так не раз происходило.

24

Писатели – приговоренные люди.

Это он понял, с этим смирился, и все-таки хотелось постичь природу своего графоманства. Должно же быть внятное объяснение необъяснимому наваждению, которое усадило за стол четырехлетнего малыша и точно гвоздями приколотило, намертво, накрепко, не отпускает.

Какая радость бросать в эту печку те несколько бесценных мгновений, пока еще топчешься на земле?

Но эта неукротимая страсть сильнее сомнений, сильней резонов. Пожрет твое детство, похитит юность