Читать книгу - "Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева"

ответила на английском. Стало ясно, что это был он: разлучник. Он как будто опасался, что Парфен что-то сделает с ней, потому не выдержал и позвонил в домофон. Появление этого страшного существа, этого чудовища внизу, в их доме добило Парфена; лишенный воли и всяких чувств, он обессилел и просто заперся к ванной, пока Карина выносила чемоданы с вещами и отдавала напуганных детей в руки своего любовника.

Парфен был уверен, что, лишь только жена покинет его, лишь только он увидит пустую квартиру и раскиданные на полу пакеты, как всякое желание жить иссякнет в нем и он наложит на себя руки. Он оставил родную землю, родной край, прервал всякую связь с родителями, друзьями, братьями и сестрами, положив для себя, что любовь к Карине и детям стоила подобного болезненного и жестокого шага, потому что его маленькая семья была превыше всего, что было в целом свете, а теперь он был лишен этой высшей цели, этого великого и единственного счастья, что оставалось в жизни.

Белая дверь ванной, как и белая известка стен медленно сливалась перед уставшими от напряжения глазами, обращаясь в убийственную пустоту. Пустоту, равносильную смерти.

Тот, кто представлялся воображению Парфена, преисполненному самобичевания и самоуничижения, не иначе как крепким молодым англичанином с толстым кошельком и не менее толстой мускулатурой, недалеким и несчастливым в любви, раз соглашался взять в жены иностранку с двумя детьми и незаконченным высшим – был полной противоположностью. Если бы Парфен знал об этом, то, быть может, не постеснялся бы выйти из ванной комнаты, чтобы взглянуть в глаза мерзавцу, не только разбившему его семью, но и отобравшему у него всякое желание жить.

Да, Карина собиралась выйти замуж за английского военного в отставке. Человек этот был невысок, полон, на одну половину головы облысел, на другую поседел, а главное, был вдвое старше своей невесты. Его вполне устраивало то, как с ошибками изъяснялась на его родном языке неудавшаяся учительница английского, не выдержавшая в свое время одну из сессий, коль скоро она была молода, спортивна и хороша собой, и даже дети ее не были для него обузой: в его довольно просторной вилле хватит места на всех.

На его внушительную пенсию можно было прожить безбедно вчетвером, но и это было далеко не все: Джон Читер торговал на фондовой бирже и имел постоянный дополнительный заработок. Однажды акции одной из сотен мелких компаний, в которые он вложился, резко поползли вверх, тогда-то Джон и смог купить собственную виллу с бассейном, небольшим садом, видом на океан на юге и горы – на севере.

Любила ли его Карина? Вернее спросить: могла ли, была ли способна она полюбить человека вдвое старше себя, не отличавшегося ни красотой, ни свежестью, какую может иметь одна молодость, ни необыкновенным обаянием, способным искупить все перечисленные выше недостатки? И действительно: что могло вознести седовласого и Джона с толстым, трясущимся при любом смешке животом над не успевшим утратить привлекательность Парфеном, отцом ее детей, спутником ее жизни в годы покоя и в годы невзгод? Не будем лукавить перед читателем: ничего. Ничего не могло сподвигнуть молодую женщину на любовь к английскому военному. Ничего, кроме уровня его доходов.

Будьте уверены: в уме Карины гнездилась сотня оправданий своему предательству. Прежде всего, она должна была думать о детях и их будущем – в самом деле, не могли же они расти голодранцами, как обыкновенные испанские дети, лишенные всякого будущего, кроме слабых школ и не менее слабых вузов, а затем жить от работы до пособия по безработице, от звонка до звонка и вечернего курения марихуаны на скалах в уединении величественного и грозного океана? Разве не должна она была мечтать об английской спецшколе для Миры и Мити, которая станет путевкой в лучшие колледжи Англии?

А там, кто знает, она овдовеет, и тогда сможет покинуть проклятый остров, с которым связаны не самые приятные воспоминания о работе на богатых русских дам. Да, расчет пережить мужа и пожить в свое удовольствие был силен в ней, оттого она как кошка ластилась к нему и до свадьбы, а после свадьбы того сильнее, дабы он ни на миг не усомнился в ее преданности ему.

Право, мужчины что дети: разве в былые времена поверил бы Читер в искренность молодой иностранки с двумя детьми, если бы она охмурила его друга? Разумеется, нет! Однако ж, когда речь шла о нем самом, когда он сам позволил повесить себе хомут любви на толстую морщинистую шею, Джон отчего-то не сомневался в порядочности дамы сердца. И действительно, ведь других пенсионеров, обыкновенных спивающихся ворчунов, любить было не за что, а его – не просто любить, боготворить было можно и нужно за массу достоинств, в несомненное существование которых он искренне верил.

Карина терпела нового мужа, как терпят соседа, друга, сослуживца – за неимением возможности сменить место жительства или работы. Более того, ей быстро удалось убаюкать совесть и забыть и Парфена, и Диму, забыть прежнюю жизнь даже на острове, не то, что в родной стране.

Изредка только, обычно под ночь, когда звездная крошка, таинственная и негасимая, мерцала на покрывале небосвода тьмой самоцветов, переливов, бликов и отзвуков, незваные и неожиданные воспоминания, как сорняки, прораставшие из ниоткуда, без всякой подоплеки и причины, бередили душу. Это случалось тогда, когда, уложив детей спать, она присоединялась к Джону и пила шампанское на просторном балконе, закутавшись в теплый и мягкий плед.

Вдруг неожиданно представлялся Карине летний зной, оводы, мухи, слепни, и путь от деревни прабабушки до речки, в глазах отчего-то стоял из всей живности, из всех цветов – узорчатый рисунок изъеденных гусеницами лопухов, больших, едва державшихся на тонких черенках и прожилках. Они с подружками срывали эти листья и представляли себе, что это кружево их опахал, или фата, или причудливый веер в их будущей роскошной жизни. Лето в деревне! Самое чудесное, самое счастливое, невозвратимое время, не забыть его никогда, и даже часы скуки, когда не ведаешь, к какому делу приложиться и чем занять себя – все стиралось, все забывалось. Да, это, пожалуй, было самым болезненным воспоминанием Карины, и каждый блик, каждая давно забытая, похороненная в закромах души мелочь, возвращались постепенно к ней. Но зачем? Разве она просила о том?

Каждый такой отсвет, как удар, как хлесткая пощечина, как немой укор, дескать, была когда-то в ней такая чистота, такая невинность, и она бы никогда не лишилась ее, если бы мысленно держалась за все свои летние