Читать книгу - "Возвращение в Триест - Федерика Мандзон"

уперлось в линию горизонта, и небо над морем стало сахаристо-оранжевым. От скал отражаются пенные брызги, и волны вдалеке морщат синеву. Ветер смешивается с шагами и снова выдувает из Альминой головы все мысли. Она перестала бояться пустынных мест и хруста веток, обломавшихся в последнюю летнюю бурю. Но по-прежнему побаивается павлина-альбиноса и любит подсматривать в чужие окна.

Можно было бы зайти в бухту и найти там ее риф, сейчас полностью спрятанный за соснами, которые касаются ветками воды, и вызывать оттуда духов прошлого, но это место ей не принадлежит. Это всего лишь фрагмент лета длиной в детство или чуть меньше. Передышка от жизни, которая проходила в другом месте, время, сделавшееся нереальным из-за своей секретности. Никому не говори об острове, хорошо, zlato? Да. Много лет она верила, что все это придумала сама: маршала и красный пионерский галстук. Однако слишком много подробностей.

Эти дни существовали, и география это подтверждает. Все пути ведут на остров, говорил ее отец. Но Альма предполагает, что для нее остров – это только начало пути.

Город

(Страстная пятница)

Она никогда не ночевала в гостинице в своем городе. Но ей неизвестно, что стало с домом на платановой аллее, а если выбирать, то она лучше бы вернулась туда, а не в дом на Карсте с трещинами в стенах и квадратными окнами, хоть она и прожила там большую часть своей жизни, прежде чем уехать. Время на платановой аллее вспоминать легче, там тот факт, что отец появлялся и исчезал, отходил на задний план, и достаточно перейти дорогу, чтобы провести вечер в кафе «Сан-Марко», где дед встречался с ней выпить чашечку горячего шоколада со сливками и почитать газету.

Альма хотела заехать в город с севера по виа Коммерчиале, которая отвесно спускается с холма, и на резком повороте открывается такой вид на море, будто ныряешь в него с высокого трамплина, – можно рассчитывать на судьбоносное утешение воды, на хлопковую выцветшую синюю футболку, вытащенную из комода ее детства и надетую на бегу перед тем, как мчаться купаться первый раз за сезон; крики детей, которые на пляже Баркола тренируются нырять «подковой»[8]. Но сбилась с пути. Она заехала с юга, вдоль развалин металлургического завода, проржавевшего массива, который много лет назад перестал извергать огонь, но сохранил шарм советской безъядерной зоны.

Вокруг домá славян с облупившейся штукатуркой, балконами с выцветшей геранью и антеннами, увешанными проводами, висящими как канатоходцы на серых фасадах, когда-то с улицы были слышны песенки с радио Koper, они доносились из окон в районе Сервола, который славился лучшими пекарнями Империи.

С этого ракурса море выглядит совсем не спортивно, в обрамлении лимонно-желтых подъемных кранов торгового порта и рельсов товарных поездов, следующих в Вену или Гамбург; чуть дальше уже виднеется вывеска так любимых фашистами купален Аусония, где ее бабушка играла в бридж, пока Альма училась нырять в воду цвета нефти этого городского унылого моря.

Это город без будущего! Альма вдруг осознаёт, что думает об этом с нежностью.

– Твоя дочь такая же, как этот город, – сказал однажды ее матери доктор душевнобольных[9]. Они курили за каменным столиком под глициниями, дети врачей и санитаров играли в полицейских и воров в парке психиатрической лечебницы. Мать затушила недокуренную сигарету и наблюдала за дочерью, которая бегала в коротких шортах и футболке не по размеру. Она смотрела на нее с подозрением.

– Какая лихая, – заметил доктор. – Она обгонит любого мальчишку.

– У нее ноги длиннее, понятно, что она быстрее бегает.

– Ей весело.

– Она всегда все делает по-своему.

– Как и все мы, разве нет?

У матери вырвался нервный смешок, потом она положила ладонь на руку доктора.

– Я пойду к пациентам.

Доктору душевнобольных нравилась Альма, ведь она не была его дочерью, и он мог любоваться присущей ей свободой, искорками в аквамариновых глазах без необходимости за нее беспокоиться. В доме доктора царила дисциплина и установленный режим, и анархия в нем не очень-то приветствовалась, но вне дома он любил хаотичную жизнь, споры, в которых обычно побеждал, быструю езду. Он любил этот город, куда приехал попытать счастья, поскольку в этих краях ничто не укоренялось надолго и можно было проводить эксперименты: душевнобольные начали выходить на улицу, и народ это особо не волновало, от них не запирались в домах, а смотрели с сочувствием – в конце концов, одеты они как обычные люди.

Альма минует виале Ромоло Джесси, и архитектура времен «железного занавеса» остается позади, так же как и балканская душа города, которую город столь неохотно признаёт. Она идет по набережной к большой площади, где серый цвет уступает место красному кирпичных зданий и желтому – ремонтных работ: весь город в лесах и напоминает старое больное тело, на которое набрасываются с пеленками, скальпелем и дыхательным аппаратом, чтобы попытаться поддержать в нем жизнь или реанимировать.

Она паркуется перед рыбным рынком: когда-то в павильоне с огромными окнами в ваннах бились живые осьминоги, стояли железные весы, корзины с горбылем. Здесь ребенком она поглощала свежих устриц прямо с морской водой.

Она выходит из машины и шагает пешком просто так, наугад.

Она знает, что стоит ей захотеть, она его тут же найдет. Ведь сумела же она его однажды выискать в хаосе войны, в незнакомом городе. Через два дня празднуется православная Пасха, и она уверена, что Вили обязательно заглянет в церковь Святого Спиридона, ему всегда нравилось искать убежища в церквях под золотыми куполами.

Когда-то людей искали по телефонным справочникам, оставленным на ковриках перед дверью или у телефона-автомата с жетонами в каком-нибудь баре. Совпадения имен и бесконечные попытки. Интересно, что написано у него на дверном звонке. В газетах его фотографии подписаны как Вили Кнежевич, но Вили его называл отец, а за ним все остальные. По документам он Гульельмо Кнежевич, многих детей меньшинств на всякий случай записывали так в городе, где билингвизм считался нормой.

В письме с последней волей отца, полученном неожиданно несколько недель назад, говорилось, что он оставил ей наследство, которое пока хранится у Вили в ожидании, когда она объявится, – иначе говоря, в ожидании, когда вернется в город.

Предательский ход, поскольку у них с Вили нет ничего общего, разве что кусочек жизни, который они невольно разделили.

И только-то? Да.

– Наши общества держатся на передаче наследия, – поучал ее друг, когда она упомянула о письме отца на следующий день после того, как его получила. Развалившись на диване в столичной квартире, этот друг напомнил ей, что они оба уже в таком возрасте, когда приходится больше заботиться