Читать книгу - "Русская любовь - Борис Иванович Сотников"

хозяйкой и её дочерью, одетые в дорогу, с чемоданами, во дворе. Василиса вздрогнула, торопливо вытерла тёмную руку о фартук, протянула её сначала Ракитину, а потом Русанову, и выпустила ладонь Алексея не сразу — задержала. Посмотрела на него выцветшими глазами, негромко сказала:

— Может, не свидимся боле, будь счастлив, Лексей Иваныч! Не обижайся. В эвтом деле не бывает виноватых. Нам ить тожа не больно повезло. А ты — парень, не засидисси…

Алексей понял, на что намекала старая колхозница, смутился и, чтобы скрыть растерянность, перевёл разговор на другое:

— Так ведь гора с горой, Василиса Кирилловна. На зиму-то… всем запаслись, проживёте?

Она поняла его тоже, поддержала:

— Перезимуем. Одной картохи, почитай, 40 мешков набрали! Так что и невеликие деньги будут. А за слово заботливое — спасибо! Да што там — за всё спасибо! Хорошо вы тут жили, как родные. — Всхлипнув, Василиса опомнилась, сдержала себя и пошла к корове в хлев. Однако обернулась: — С Богом!.. — И перекрестила обоих лётчиков мелким торопливым крестом — стеснялась.

Машенька всё это время стояла, опустив голову, грызла былинку, вычерчивая что-то носком ботинка по сырому песку. Русанов взглянул на её льняные волосы, сиротски опущенные плечи, ситцевое, выцветшее, как глаза Василисы, платьице, аккуратно заштопанное на локтях, покрасневшие и припухшие веки, увидел комочки груди, выступавшие под платьем, и ощутил, как его душу охватывает не только нежное чувство, но и пронзительная жалость. Девушка показалась ему такой несчастной и одинокой, что ему захотелось избить своего товарища беспощадно и тяжело. Но, вместо этого, он подумал: "Надо её обнять и поцеловать на прощанье. Тогда и Генка… А ей — хоть капелька радости, а может, и надежды…"

— Ну, Машенька, давай прощаться, — сказал Алексей как мог бодро и весело. Улыбнулся ей, погладил по голове, и привлекая к себе, вздохнул: — Не забывай тут нас.

Лицо девушки дрогнуло, глаза поражённо расширились:

— Я-то? Это я-то забуду?!.

И стало Русанову неловко, нехорошо совсем — добавил, называется, радости… Уж лучше бы не трогал девчонку вовсе, вон как разрывается она между ним и Ракитиным на части, да и вообще от своего девичьего горя.

К Маше подошёл Ракитин.

— До свидания, Маша! — Протянул руку. — Будь счастлива тут… — Ракитин неуверенно потянул девчонку к себе и хотел поцеловать, как Русанов — в щёчку, но она сама подставила губы, вырвала руку и неожиданно для него обвила его шею.

Вышло небольшое замешательство. Маша, видно, забылась и всё не выпускала Ракитина, часто-часто целуя его, а он стеснялся её отстранить и чувствовал себя виноватым. Прощание затягивалось. Ракитин был красный, оторопевший. Хорошо, что не видела ничего Василиса, ушедшая к своей корове в хлев.

— Прощай, прощай, родненький! — выдохнула, наконец, Машенька и рывком отшатнулась. Глаза у неё были застывшие, синие. И ни слезиночки в них, один только ужас. Так смотрят на тех, с кем расстаются навеки и потому не могут уже ни сказать ничего, ни пожаловаться. Она даже адреса у них не спросила — никакой у неё надежды.

Русанов смотрел на её побелевшее лицо, обморочно подкашивающиеся ноги. Девчонка рукой нащупала деревянную стену дома, и Русанову стало больно до крика. Больно ему было и после, когда пошли от дома по выбитой коровами тропинке и, притихшие и виноватые, даже не оглядывались. Откуда-то понизу наносило влажный дым на кусты — где-то жгли из сырых листьев костёр — дым был горький. Кажется, и Ракитин понял, что не шуточки всё, не детство. Вздыхал и молчал. Молчал и Русанов — что тут скажешь? Всё лето молчал, видя, что с девчонкой творится. Да теперь — что, кончилась их командировка, улетают…

За ними по тропинке тянулся мокрый след: пала роса на траву. Идти было скользко, оба тяжело дышали. Потом Русанов не выдержал и обернулся.

Там, на высоком глинистом косогоре, стояла Машенька. Её одинокая фигурка была похожа на надломившуюся печаль. А тучи всё плелись и плелись — из-за бугров, из-за тёмного леса, с ненастного севера. Дул холодный ветер. А Машенька — в одном платьице… Ветер пузырил его у колен, рвал. А она всё не двигалась — замерла на месте. Только помахала, когда Алексей обернулся.

Впереди заблестела внизу серой гладью излучина реки. Переправиться только на пароме, и стоянка самолётов, аэродром полевой. Лужки останутся навсегда позади, за высоким бугром, за которым потянутся луга.

По широким пыльным листьям лопухов коротко, как прощание, постучал дождь, и тут же перестал — только слёзные потёки-дорожки оставил, даже не смыв с листьев всю пыль. А тучи надвигались уже серьёзные, низкие — как невесёлая жизнь, обкладывающая со всех сторон всё небо и всё живое вокруг. Сразу по-зимнему засквозило, и вдруг схватило за сердце далёким журавлиным криком. Русанов поднял к небу голову и отыскал в нём клин улетающих птиц. Тоже на юг…

— Обернись, Генка! Ну, обернись же!..

Ракитин не обернулся. Только сильнее сгорбился, будто навалилась на его плечи неимоверная тяжесть всей русской бедности. Где-то за горизонтом приглушённо-грозно перевернулся гром. А потом ухнуло рядом, над самым лесом — от верхушек к земле. Гром осенью… "Не к добру!" — пророчески подумал Русанов.

Маша всё стояла — там же, одинокой берёзкой на косогоре.

Она стояла, когда лётчики были уже на аэродроме. Стояла, когда они минут через 40 сели в кабины бомбардировщиков и начали запускать моторы. Самолёт Русанова был самым крайним на аэродромной стоянке, и Алексей всё время видел Машеньку из своей высокой кабины.

Запустили моторы — стоит.

Начали выруливать — стоит.

Один за другим пошли на взлёт. Вот и очередь Русанова. Стремительно взлетел, убрал шасси — на косогоре Машенька: стоит.

Начали собираться в звенья и пошли на прощальный круг над аэродромом. Русанов отыскал внизу излучину реки с чёрными, врезанными в светлую гладь воды, лодками, косогор… Машенька на месте — виднелась её маленькая светлая фигурка. Справа от неё красным пожаром горела кленовая роща. А дальше шли леса тёмные — дубовые, сплошные, невеселые. Ещё дальше, подпирая горизонт, калились золотом купола уцелевших церквей в дальних русских деревнях — там ещё проглядывало солнышко между туч. Далеко это… Россия большая, и куда занесёт в ней человека судьба, не увидишь и с самолёта. Но, как судьба будет складываться, размышлял Алексей, наверное, зависит всё-таки и от самих людей — как поведут себя? И нажимая на кнопку радиостанции, прокричал Ракитину открытым текстом:

— Ге-на-а! Попрощайся с ней, видишь — стоит!

Алексей приготовился к тому, что сейчас от второго звена впереди резко отделится клевком вниз правый ведомый