Читать книгу - "Дом Евы - Садека Джонсон"

Она оглядела меня с ног до головы с мрачным выражением на морщинистом лице.

– Теперь мы позаботимся о Джорджии Мэй. Ты освобождаешься от этой работы. Беги на урок обаяния.

Тем вечером, когда мы с Лореттой остались одни, я рассказала ей то, что услышала.

– Мы все знаем, зачем мы здесь, – сонно пробормотала она. Нос у Лоретты расплющился, и ей, похоже, трудно было дышать. – Я просто хочу, чтобы все это закончилось, хочу вернуться домой. Я больше не могу.

Я беспокоилась за Джорджию Мэй, слушала храп Лоретты и почти не спала, только плакала по всем нам, пока подушка у меня не промокла насквозь. Сколько еще этого безумия я вынесу? Ноги у меня беспокойно подергивались, я всю ночь то высвобождала их из одеял, то прятала обратно. Когда пора было идти на завтрак, я попросила Лоретту сказать, что я заболела и лежу в постели. Через несколько минут пришла сестричка Бетани и померила мне температуру.

– Что случилось?

– Я просто очень устала, – сказала я.

Она заглянула мне в глаза.

– Отдыхай, дитя. Но кроме отдыха ничем лучше не занимайся. Мы больше не можем себе позволить никаких неприятностей.

Я кивнула, повернулась к стене и крепко уснула. Мне снилось, как я купаюсь в океане на пляже Чикен-Боун в Атлантик-Сити с тетей Мари и ее друзьями из «У Кики», и тут дверь в комнату распахнулась.

Вошла Джорджия Мэй. Плечи у нее были опущены, майка промокла от молока.

– Что случилось? – хрипло поинтересовалась я.

Она повалилась на свою койку. Крик, который вырвался из ее уст, звучал так, будто ее смертельно ранили.

– Не-е-ет, – простонала она, и я удивилась – оказывается, у Джорджии Мэй есть голос. А я‐то думала, что она родилась немой.

– Джорджия Мэй? Что случилось?

– Они. Его. Забрали. Они забрали моего малыша. Моего Дэвида.

Я легла рядом с ней и прижала ее к себе. Скоро верх моей ночной рубашки промок от ее слез. Наконец ее стоны утихли, и некоторое время мы лежали молча. Через несколько минут Джорджия Мэй повернула лицо к потолку. Глаза у нее были как мертвые, а губы начали шевелиться.

– Это мой второй ребенок от этого мужчины. – Слово «мужчина» в ее устах было наполнено ядом. – Я работаю в их приличном доме, полном хороших вещей. Убираю и бегаю за их гадкими детьми.

Голос у нее был хриплый и низкий. На какое‐то время она опять затихла. Настолько затихла, что я решила, что она снова погрузилась в себя. Джорджия Мэй поднесла руки к животу. Он осел, будто пирог, не успевший подняться.

– Первого ребенка я от него родила в тринадцать. Только дважды месячные были, прежде чем он поймал меня в сарае. Эта его жена делала вид, что ничего не знает. Даже когда живот у меня начал расти. Когда я родила, в дом пришел кто‐то от властей и забрал мою девочку. – Голос у нее задрожал. – Я ее назвала Шарлоттой.

Джорджия Мэй уставилась в стену, не глядя на меня. Ее боль оплетала меня и душила, будто моя собственная.

– Когда он снова меня поймал и живот у меня опять выпер, эта его жена стала надо мной издеваться. Говорить, что я шлюха, называть проституткой. Вечно кричала мне всякие гадости. Потом велела садиться в машину и привезла сюда.

– У тебя есть какая‐то родственница, которая, как ты надеялась, возьмет Дэвида? – спросила я, вспомнив подслушанный разговор.

Она утвердительно кивнула головой.

– Когда я сюда попала, написала тете письмо, и она согласилась. Они все согласились, но наврали. Все наврали. – Она снова заплакала.

– А что случилось внизу? – спросила я.

Она вытерла лицо подолом рубашки.

– Я кормила Дэвида. Было уже поздно, за полночь, когда я услышала шаги. И потом они трое ворвались ко мне. Две бессрочницы меня держали, а медсестра оторвала Дэвида прямо от моей сиськи. Молоко потекло прямо по мне, а он так кричал. Я пыталась встать и пойти за ними, но они заперли дверь и закрыли меня. Я билась и билась в нее, но они унесли моего малыша. – У нее опять потекли слезы, и я прижала ее к себе.

– Неправильно это – родить двоих и не иметь ни одного.

Рассказав мне все, Джорджия Мэй снова потеряла голос. На следующее утро ее переселили из нашей комнаты в прачечную, к остальным бессрочницам. Мы с Лореттой редко ее видели, а когда видели, она едва встречалась с нами взглядом. Голос ее я больше никогда не слышала.

Глава 11

Странный плод

Элинор

Когда трансляция парада в честь Дня благодарения закончилась, Элинор оставила телевизор в качестве фонового шума, а сама стала собирать пазл от «Уитмэн» на 275 кусочков, который ей прислал отец. Пазл назывался «На охоте» и изображал англичанина в красном рединготе верхом на лошади, который ехал на охоту в окружении собак. Они с отцом всегда по праздникам собирали пазлы, пока Элинор не уехала в Говард, так что сейчас, перебирая детальки и ставя их на место, она ощущала покой.

Уже стемнело, когда Элинор приготовила себе горячую ванну с лавандой. Она погрузилась в мыльную воду, и тут мозги у нее заработали. Окруживший ее пар словно растворил стену, которую Элинор выстроила у себя в сознании, заставив себя забыть о вечеринке в честь помолвки Теодора.

Зная Роуз, Элинор была уверена, что вечеринка пройдет в самом пафосном месте, в какое только пускают негров. Стол будет украшен цветочными композициями и освещен белыми свечами. Все гости будут в своих лучших нарядах, в модных шляпах, с золотыми часами и блестящими драгоценностями.

Теодор Прайд, которого Элинор встречала всего несколько раз, потому что он жил в Нью-Йорке, будет сидеть во главе стола, а его чудесная невеста будет ему улыбаться, к радости Роуз Прайд.

На ее милом Уильяме будет идеально сшитая темно-синяя визитка. Грета будет сидеть напротив. Элинор очень отчетливо все представляла: прямые волосы Греты падают ей на плечи, вырез сердечком подчеркивает грудь. Каждый раз, когда Уильям шутит, она наклоняется вперед и хихикает, демонстрируя ему свои достоинства. А взгляд ее все это время говорит: я куда лучше в постели, чем твоя жена. Давай я тебе покажу.

У всех семей на вечеринке была схожая история. Они учились в одних и тех же университетах – Спелман, Мурхаус, Хэмптон и Говард, – вращались в одних и тех же кругах, и за много поколений все переженились.

Поливая лицо водой, Элинор пыталась заставить себя не воображать самое худшее. Уильям ее