Читать книгу - "Сэр Гибби - Джордж Макдональд"

Хотя Джиневра была ещё совсем ребёнком, с самой первой встречи Донал ощутил её обаяние и прелесть. Она не только принимала от него помощь, но и сама многое ему давала, и её неустанные вопросы только сильнее подхлёстывали его ум. Уже через несколько недель он превратился в её верного рыцаря, преданного ей со всей пылкостью юноши, возносящего свою даму на недосягаемую высоту не ради её положения, но из–за красоты и благородства её души. Сам он считал, что обладает одним–единственным преимуществом, которому, собственно, и обязан её милым обществом: просто он был немного старше и знал немного больше. Её присутствие так сильно и нежно действовало на его воображение, что он впервые осмелился сам написать стихи (правда ни на минуту не помышляя о том, что Джиневра может стать их героиней) и даже прочесть их вслух.

Однажды, положив перед собой книгу (это был Бёрнс, и Донал как раз прочёл девочкам стихи о маргаритке) и глядя в неё так, как будто читает напечатанное на странице, он начал произносить то, что вышло из–под его собственного пера. Ритм немного прихрамывал, да и рифмы не везде были удачными, но, в общем, начало было довольно обнадёживающим.

Гибби, лежавший в траве на противоположном берегу и слушавший чтение, немедленно заметил, что у Донала изменился тон и голос, и ещё до того, как тот закончил, понял, что Донал читает не по книге, а по памяти, и читает свои собственные стихи.

Пой, ручеёк, беги, звеня,

К морю, где пенный вал.

Будь я ручьём вроде тебя,

Никто б меня не догнал.

Вей, ветерок, разгоняй облака

И близко, и далеко.

Как бы носился по свету я,

Будь я, как ты, ветерком!

Солнце, дружище, сияй смелей

И ярко, и горячо.

Как осветил бы я мир людей,

Будь я твоим лучом!

Не успел Донал закончить, как с противоположного берега послышались звуки свирели. Гибби подхватил его стихи и вторил им, так чутко улавливая ритм, такт и настроение, как будто только этой, единственно верной мелодии не хватало для того, чтобы стихи превратились в песню. К своему немалому утешению, Донал понял, что хотя бы один из его слушателей принял в себя его музыку. Если самое убогое на свете существо откликается мелодией на песню самого великого мастера, тот знает, что вопль, вырвавшийся из его груди, был истинным, даже если больше ему в ответ не донеслось ни единого звука. Но Джиневра не приняла музыки Донала, и поскольку душа её была занята своими мыслями, а не услышанной песней, отнеслась к ней довольно критически. Наверное, жёстче всего человеческая природа критикует и осуждает ту истину, которую не хочет или не может пока принять.

— А вот уж это совершенная глупость, Донал, — сказала она. — Правда? Разве человек может превратиться в ручей или в ветер, или в солнце? Но ведь поэты такие глупые. Папа всегда так говорит.

Внутренне Донал просто не знал, куда смотреть, и потому опустил глаза на землю. К счастью, именно в этот момент Рогатке снова вздумалось пошалить, но Гибби слишком хорошо понимал, каково сейчас другу, и поэтому даже не тронулся с места, чтобы отогнать корову. К чести Донала надо добавить, что он не стал вымещать на рогатой проказнице своё унижение, но напротив обращался с ней даже мягче, чем она того заслуживала, — из благодарности за то, что её озорство выручило его в трудную минуту. Он не спешил вернуться к своим слушателям. Его первые стихи — и так жестоко отвергнуты!

Конечно, Джиневра, столь резко осудившая его творение, была ещё совсем ребёнком, но он хотел порадовать её, угодить ей! Несколько минут жизнь казалась Доналу никчёмной и не стоящей того, чтобы жить дальше. Он обругал себя безмозглым глупцом и поклялся до конца жизни не читать девочкам своих стихов. Однако к тому времени, когда он снова перебрался через ручей, он уже немного успокоился, посерьёзнел и знал, как ответить на слова Джиневры.

— А Вы, мисс, слушаете когда–нибудь свой ручеёк, когда укладываетесь спать? — спросил он девочку, снова взобравшись на холм и показывая рукой, на то место чуть ниже вдоль русла, где в Лорри впадал ручёек, спускавшийся с самой горы.

— Каждый вечер, — ответила она. — Он ведь течёт прямо под моим окном.

— И что Вы обычно слышите? — снова спросил он.

— В разные дни по–разному, — ответила Джиневра. — Летом он журчит, как будто песенку поёт, а зимой всё ворчит, бурчит да вздыхает.

— А Вам не кажется, что летом ему больше нравится бежать с горы?

— Нет, Донал. У ручья ведь нет души — как же ему может что–то нравиться, а что–то нет?

— Тогда позвольте мне Вас спросить, мисс. Вот Вам кажется, что ручеёк похож на человека: сегодня он поёт и смеётся, а завтра ворчит и вздыхает.

Так чем же хуже, если человек попробует представить себя похожим на этот ручеёк?

— Да, но разве человек может быть ручейком, Донал?

— Нет, мисс, не может. По крайней мере, в этом мире и по своей воле точно не может. Но вот Вы, мисс, когда слушаете вечером ручей — неужели Вам ни разу не представлялось, что и Вы вместе с ним бежите всё ниже и ниже по долине, к самому краю моря?

— Нет, Донал, я всегда представляю, как будто взбираюсь на ту гору, с которой он течёт, и бегаю там наперегонки с ветром, — хотя и знаю, что всё это время тихо и спокойно лежу себе в постели.

— Что ж, может, это даже лучше, не знаю, — отвечал Донал, — но вот возьмите сегодня вечером — так, для разнообразия! — повернитесь и попробуйте побежать вместе с ручьём в другую сторону — в мыслях, конечно. Лягте в постель и прислушайтесь к ручейку получше, да так и слушайте, слушайте, пока его песенка не захватит Вас и не увлечёт с собой. Тогда Вы вообще позабудете о себе, унесётесь вместе с водой и будете бежать с ней через долины и поля, между камнями, берёзками, осинками, через вереск, через пшеницу и овёс, через леса и сады — и петь, петь, и каждый раз песенка Ваша будет немного другая, а потом её поглотит огромное ревущее море. А если когда–нибудь вечером Вы, мисс, услышите, что поднялся ветер, то попробуйте сделать то же самое, только с ветром. Вскочите ему на спину, как на могучего коня, и скачите на нём, что есть духу. И после этого, даже если Вам никогда не захочется превратиться в ручей или в ветер (а жаль, коли так оно и будет!), мне всё равно кажется, что Вы уже не будете так сурово отзываться о том несчастном, что написал этот стишок.

— Донал, ты что, сердишься на меня? — спросила Джиневра, приняв его серьёзность за неудовольствие. — Тогда прости меня, пожалуйста!

— Нет, нет, мисс, — поспешно ответил Донал. — Вы такая хорошая, такая добрая, как же можно на Вас сердиться? Просто мне горько, что Вы — такое милое и доброе создание, а говорите, как самые неразумные мирские глупцы, которые верят только в то, что можно увидеть, пощупать и попробовать на язык.

Джиневра замолчала. Она не очень поняла, что имел в виду Донал, но почувствовала, что не права. А ещё больше она убедилась в своей неправоте, когда увидела прекрасные глаза Гибби, устремлённые на Донала и переполненные восхищением и любовью.