Читать книгу - "Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев"

Следующие четыре дня прошли в какой-то невыносимой круговерти. В один день Аллин пожимал руки седым и лысым мужчинам с чисто выбритыми лицами. Дело происходило в ярко освещенной лампами искусственного света комнате, где было очень жарко, но от окна потягивало сквозняком. Имелись и женщины: низенькая пожилая полногрудая с прищуренными настороженными жабьими глазами и молодая, тощая, с плотно сжатыми губами, знавшая по-английски и на время заменившая безостановочно толмачившую Анну Михайловну, покуда та быстро отлучилась по своим таинственным делам. Спрашивали у Аллина, знаком ли он с Хемингуэем и что в Америке думают про Кубинскую революцию. Это, как потом выяснилось, были советские писатели.

На другой день дело происходило в другой комнате, где толпились точно такие же дурно одетые бритые мужчины, а на стенах (в этот раз выкрашенных желтой, а не зеленой краской) висели мужские же портреты, но с бурной растительностью на лицах: седой старик с бородищей, теряющейся за нижней границей рамы, развеселый усач, еще один бородатик в очках, потом лысый без очков и, наконец, грустный типчик с усиками щеточкой. Здесь тоже были представлены дамы: две относительно юные кудрявые близняшки, одетые в похожие, но разные кофты (чтобы легче было их различать, догадался Аллин), барственная полная, абсолютно глухая старуха, при которой состояли двое щекастых юношей, похожие на хомяков, переодетых в кримпленовые пиджаки, и смуглая красотка, зовущую внешность которой портил чудовищный неровный шрам, проходивший от уха до угла рта. Это, как предупредила Анна Михайловна, были литературоведы и вопросы здесь задавали позаковыристей, в основном про каких-то людей, о которых Аллин впервые слышал. Чувствовал он себя во время обеих этих встреч чрезвычайно глупо: сперва он собирался объявить, что он вовсе не тот, за кого его принимают, но ему парадоксальным образом не удалось бы вычленить и вербализовать свои различия с тем собственным двойником, которого радушно привечали советские гуманитарии. Он несомненно был американцем, поэтом, бедняком и бунтарем — но при этом личность его категорически не совпадала с ожиданиями. Впрочем, и с последними все было не так-то просто: с одной стороны, принятая здесь официальная система ценностей подталкивала его к образу боевитого футуриста, чегеваристого борзописца в рифму с пятиконечными стигматами под свитером; с другой, истомившаяся по консьюмеризму толпа автохтонов видела в нем парламентера из королевства бесконечных джинсов и дармового «Мальборо», так что на дне их правоверных душ тихонько булькало недоумение по поводу того, зачем, собственно, требуется бунтовать в стране, где и так все есть.

В какой-то момент ему показалось, что его сейчас попросят прочесть какое-нибудь стихотворение собственного сочинения, и он судорожно припоминал, какая из песен последнего альбома меньше смутила бы целомудренные советские уши, но этого не понадобилось: атмосфера разрядилась и так — потасканного вида старичок, схожий до степени смешения с ланкастерским пастором, чьи орлиные когти не раз и не два неожиданно впивались в ухо не вовремя расшалившемуся ученику, сказал что-то смешное, так что все расхохотались. Аллин подергал за рукав Анну Михайловну, напоминая о том, что не знает русского, но та по-свойски отмахнулась: «Потом, потом!»

Потом был визит в угрюмое, похожее на оптовый склад здание с усиленной охраной, где в гробу лежал лысый бородач, чей портрет висел вчера на стене. Аллину подумалось, что сегодня они будут по очереди объезжать забальзамированные тела всех местных кумиров, но вместо этого они поехали куда-то за город — уже с третьим шофером, от которого сильно пахло луком и одеколоном, — по таким же заснеженным полям, как в первый день. По мере удаления от столицы Аллин с чувством дурного узнавания (которое чаще встречается в кошмарных снах) примечал пейзажи, памятные по собственной глуши, даром, что детали были иными: русская равнина добавляла зимнему ландшафту толику безнадежности, которая в Америке компенсировалась твердым убеждением о существовании Калифорнии и Флориды. Когда собравшиеся вокруг подразумеваемого пруда ивы сложились вдруг в абсолютно эмблематическую картину родного предместья, его передернуло — стоило лететь через полмира, чтобы вернуться в гнуснейшую из дыр.

За очередным поворотом иллюзия развеялась: перед бледно-голубым зданием с пузатенькими колоннами (так мог бы выглядеть внебрачный сын вашингтонского Капитолия и собачьей будки) собралась небольшая толпа, в которой было особенно много детей; некоторые из них размахивали маленькими красными флажками. Взрослые держали плакаты и транспаранты, на которых было что-то написано кириллицей. «Встречают вас, — пояснила Анна Михайловна. — Скажите речь, но короткую, все замерзли». Для человека, который привык большую часть насущных вопросов решать прямым ударом в челюсть, последние дни прямо изобиловали непривычным. Выбираясь из «Волги», он поскользнулся на льду и чуть не грохнулся, так что Анне Михайловне пришлось поддержать его за локоток — еще один пунктик в самособирающейся коллекции унижений. Слабой компенсацией оказалось то, что речь говорить не потребовалось: всю официальную часть взял на себя краснощекий бодряк в меховой шапке, делавшей его похожим на компактного Кинг-Конга, совершившего несколько шагов по ступеням эволюции. Анна Михайловна, быстро переводившая, не знала, как будет по-английски «опорос» («farrowing», — шепчу я, подсмотрев в словаре, через разделяющую нас пропасть), но смогла объяснить своими словами, премило хихикнув. Отпустив детей, которые мигом сбежали со своими флажками куда-то за кулисы, пошли разглядывать свинарники. Кинг-Конг оказался совершенным энтузиастом своего дела, чувствуя себя среди хряков-пробников, супоросых маток и поросят-отъемышей (все эти термины бедной Анне Михайловне приходилось переводить) словно отец семейства, с той только разницей, что обычному отцу нечасто приходится обсуждать пищевую пригодность своего потомства.

Погуляв среди свиней формата ин-кватро и ин-октаво, перешли к свиньям ин-фолио — могучему кабану-производителю по кличке Канцлер, при жизни достигшему райского блаженства (вся его биография состояла из бесконечного вкушения отборной нелимитированой пищи и небрежного огуливания свиноматок) и не уступавшей ему габаритами родоначальнице новой породы абрамцевская пегая. Эта многократно титулованная свинья, названная в честь британской королевы Елизаветой II, принимала гостей с ленивым достоинством прототипа, но, поглядев на них маленькими живыми глазками, выбралась все-таки из своего угла и подошла к загородке, чтобы ей почесали за ухом: Кинг-Конг сообщил, что американский визитер пришелся ей по вкусу.

Имел место и обратный эффект: на последовавшем за экскурсией пиршестве все блюда (за исключением десерта) были из свинины. Аллину трудно было поддерживать разговор на главную тему, но Кинг-Конг, как и все энтузиасты, с удовольствием монополизировал застольную беседу, порою, впрочем, сбиваясь в слегка макабрический тон, поскольку при очередных фиоритурах повествования оказывалось, что прославляемый покойник был одновременно и главным блюдом на поминках.

Возвращаясь в гостиницу, Анна Михайловна предупредила, что завтра вечером назначен концерт, так что она заедет около пяти. Достаточно ли будет электрогитары,