Читать книгу - "Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов"

Но смех-то смехом, а холод кусает, гадюка. Ручки эти будто в отрицательном пламени горели, прямо совсем отрицательно раскаленные, и, чтоб не нанести повреждения наружному кожному покрову, зашли мы погреться в гастрономический магазин, и Саша сел на баллон, чтобы не смущать народишко, который знай себе и знай снует и снует по магазину. Подходит мужичок в шапке. Одно ухо вверх, другое — вниз, как у овчарки нечистых кровей.

— Чё несете, ребята?

— А то несем, что тебе знать не положено.

— Тогда давай по рублику, что ли?

— Мы, может, сегодня масштабом выше, — закобенились мы поперву.

— Не свисти, — строго заметил мужик, и нам пришлось согласиться, что ж делать, не обижать же человека.

Саша хотел «гитлера» — емкость в 0,75 литра.

— Я, видите ли, вина давно не пил. Хочу. А то все водка да водка.

Но мы с мужиком его устыдили.

— Ты русский, — говорим, — или турок? Сейчас мороз, и надо водку пить, кто водку не пьет — изменник прямо идеалам.

Внял Саша. Приобрели «гуся» за два восемьдесят семь и на пять копеек закуску «хор Пятницкого», или по-официальному «Килька маринованная». И ходу в столовую напротив, туда, где вывеска висит: «Спиртные напитки распивать строго воспрещается». Я стаканы организовал и два лобио. Это блюдо такое кавказское: фасоль, подливка жгучая, перец черный сверху, и все-то удовольствие стоит одиннадцать копеек.

Хватили мы по граненому, потыкали лобио, размякли, и начал мужичок свой рассказ:

— Я раньше сапожник был частный, потому что инвалид с войны. Имел коло висячего моста мастерскую — будку фанерную под заголовком «МАСТЕРСКАЯ ЗАРЕЦКОГО. МОМЕНТАЛЬНЫЙ И ПОДНЕВНЫЙ РЕМОНТ ОБУВИ», имел инструмент сапожный и гармонию, собственноручно вывезенную из города Берлина в сорок пятом году, когда вы, значит, на свет-то и повылазили.

После множества событий в жизни нашего общества стал я вольнодумом: на одной стене повесил портрет Сталина, на другой — Хрущева и любил, сев в уголок, подмигивать то тому, то другому: знай, мол, наших.

И жил я безбедно и безоблачно, пока в один прекрасный день не явилась поутру дамочка с красными губками и заплаканными глазками, и туфелечка у ей в шпилечке сломана.

Но виду я не подал. Набрал в рот гвоздей медных, голову наклонил, набычился. Ремонтирую. А вот когда уж готово все было, тут я ее и осмелился. Спрашиваю ласково: «Где же вы так туфельку подпортили?» А она и до этого мрачная была, а при словах вопросительных вдруг как зальется слезами: «Ах, все равно он негодяй, мерзавец…» Дала мне пятерку и убежала. А я-то с нее хотел один рубль поиметь…

И вот высунулся я в дверь, распрямился. Вижу, цокает она далеко-далеко. Косыночка развевается. Грустно так стало. Запер предприятие, взял гармонь, мужику по морде дал, который хотел меня заставить в такой грустный для меня час его вонючие ботинки чинить.

Водки взял. Пошел в рощу березовую. Иду меж дерев, наигрываю. Тихо. Пиджак на одном плече, душе сладостно так, аж плáчу, сам себе играю, сам и плáчу. Хорошо было. Ни о чем не жалею.

И дошел я до какой-то стены и стал там жить. Хлеб да огурцы на газетку положил, водочку попиваю да наигрываю. Только не дали мне спокою там. Под самую ночь пришел какой-то и погнал меня к маме — хотел вообще брать, да видит — калека, отпустил.

Я тогда на опушку пошел и там уснул, а утром солнышко пригрело, взбодрилась душа моя, рванул я мехи и выхожу с опушки, потому что магазины в восемь открывают. Туман стелется еще. Солнце в нем дыры делает, и посреди этой обстановки встретил меня поэт один, мигом про меня стихи сочинил, воодушевившись, и мне же их прочел. Что-то помню, чушь там какую-то:

«И вся Россия как гармошка…»

Так вот гулял я неделю и все спать приходил к той самой стене, и сказали мне добрые люди такие слова, что за этой стеной атомный завод, а я, значит, через месяц умру, оттого что у меня кровь свернется. И испугался я, потому что у меня тысяча двести скоплена на сберкнижке, а умру я через месяц. И раскинул я себе гулять по сорок рублей в день. Как гулял — не буду вам рассказывать, не дело это перед смертью, а только сегодня последний денечек мой.

Была взята еще водка, но лобио мужик есть отказался.

— Последний день мой, — завопил он, — желаю патиссонов.

И сильно пнул баллон с кислородом. Выпили. Соляночки похлебали с маслинами. Сорок копеек проклятая стоит, но раз уж последний день — можно человека уважить.

И неизвестно откуда музыка взялась. Заиграла, запела. Я не удивился. У меня всегда так: как выпьешь, музыка сразу «треньди-брень». Это я объясняю гипнозом алкогольного состояния, локальной ослабленностью организма в башке.

Мужик стал грустный и добрый:

— Давай споем, что ли? Ребята, а? Робертину Лоретти. Жи-маа-а-й-ка!

И мы с Сашей подпевали, а потом взяли еще бутылку и, кажется, еще одну, и у буфетчицы выросли усы, а вскоре исчезли, и Саша все удивлялся — когда ж она побриться успела, вроде и не уходила никуда, а бутылки, тарелки, ложки и стаканы сами собой написали слово «МИР», а если прочесть назад, то получалось «РИМ». Появилось множество знакомых лиц, и главное из них — Куншин с академическим портфелем, Куншин, который попил с нами кофе, рассеянно почитал газету, но потом исчез так быстро, что я забыл спросить с него объяснения за давешние шутки с преподаванием математики.

Мужик-то все просил, чтоб ему гармонь дали «да на ангела моего, жизнь мне переменившего и тем убившего, посмотреть». Он немного порыдал, сокрушаясь о своей близкой смерти, но затем вдруг стал сухим, желчным и раздражительным. Высокомерно так заявил:

— Но, но, но, молодые люди, я знаю вас, молодые люди. У вас в баллоне не что иное, как атом. Тот, кто познал атом через забор и привез из Берлина гармонию, может разгадать вас, сопляки.

И тут я встал и в восторге рыдающем сказал:

— Врешь, отец. Ты — отец, мы — дети. Это есть не атом, а величайшее благо, газ жизни — кислород.

— Э-э нет, — упрямился мужичок, — мне пятьдесят пять лет, а меня никакая физика, никакая химия не возьмет…

— И я дарю этот газ жизни всем присутствующим, включая дам, — галантно добавил я.

И все стали во фрунт, и буфетчица,