Читать книгу - "Беглец из рая - Владимир Владимирович Личутин"

– эфирное существо, сотканное из капризов, сиюминутных желаний чего-то необычного, легко переходящих в истерики, будто никогда не живала в деревне, не знавала затрапезной грубой жизни; так столица безжалостно перелицевала ее, заставила забыть свою породу и природу. А мне надобна семейная половинка плотская, земная, с крепкими нервами, не знающая тоски и беспричинного нытья, плотно стоящая на ногах, крутобедрая, задастая, чтобы ребятишки вылетали, как пули…

Позднее выяснилось, что я нужен ей лишь как духопровод, соединяющий с космосом, де, поговорив со мною, она находит силы жить дальше, что от меня исходят особые, добрые, целительные волны, расщепляющие темень внутри в тонкие волоконца, что она хмелеет от разговоров со мною, как от бутылки «Мукузани»…

– Мне сегодня плохой сон приснился, – плакалась Марфа. – Будто меня, голую, привязали к столбу, люди шли и плевали, мазали дегтем, и груди у меня стали отрастать, отвисли до пупа. Нет, ты представляешь, у меня лифчик второго размера, а надо шить лиф с пудовую авоську, и туда это мясо пихать. А как таскать его? Я видела такую старуху в бане, у нее не груди, а коровье вымя пустое, кожаные мешки. Ты меня можешь представить с кожаными мешками?

– Нет, не могу, – мягко согласился я, с тоскою разглядывая квартирешку и отодвигая телефонную трубку подальше от уха, чтобы визгловатый, стенающий голос через клокочущую мембрану не вонзился, подобно скальпелю, в мой рыхлый мозг.

– Ой, что я Вам говорю, дура! Простите, Павел Петрович… Вам совсем не нужно знать женские дела. Трусики, лифчики…

Ну вот стою я у позорного столба с этими кожаными авоськами до колен, измазанная дегтем, стыд-то какой… И вдруг стала на животе расти опухоль с футбольный мяч иль больше того. Подошел какой-то мужик, ткнул иглой, и полилась из меня гадость. Вспоминать противно даже…

Я еще дальше отстранил от себя трубку, минут через пять прислонил к уху, из космоса лился словесный поток:

– И как мне понять этот сон? Предсказание? Мне надо чего-то остерегаться нынче? Меня будут на работе ругать иль плохо обо мне напишут в газете? Я чувствую, что-то плохое случится сегодня обязательно. И все оттого, что у мамочки было кесарево сечение. Я не прошла сквозь трубы. И теперь мне отовсюду больно.

– Марфа, не внушай себе. Все плохое уже позади. Нарыв лопнул. Гадость пролилась. Что замышлялось против тебя, не нашло поддержки.

– Ну а грудь-то при чем, Павел Петрович?

– Рожать надо. И поскорее. От любого жеребца, – грубовато сказал я, зная, что литературная дама столь простых, лишенных ханжества слов не стерпит. Если бы я выматерился как извозчик, она бы лишь засмеялась, забулькала горлом, а может быть, и взволновалась бы утробою. – Иначе титешки превратятся в пустые кожаные бурдюки, где будет прокисать твоя неизрасходованная по детям любовь.

– Хорошо сказать, Павел Петрович. А где найти такого? Погляжу окрест, и глаза замглятся тоскою. – Марфа с таким придыханием сказала, словно предлагала себя. Значит, с женщиной что-то случилось, она перестала рыться в мужиках, будто в базарной морковке, и теперь бросалась на первого встречного, словно мотылек на огонь. Несчастная, гонор незаметно увял, а годы просочились меж пальцев, как вода.

Разговор пошел по новому кругу, и не было ему конца.

Уже сердясь на себя за дурацкую простоту, я торопливо положил трубку… Снова обвел взглядом этажи книг, лабиринты полок, узкое ложе, принакрытое полосатым пледом, и моя захламленная берлога показалась мне милой сердцу. С внезапным облегчением я подумал: «Слава богу, что одинок. Попадет вот такая жена и выпьет в одну неделю, превратит в дарового неухоженного осла, а то и наставит рога».

Марьюшка скоро оклемалась, пришла в себя. Бродя по крохотной кухоньке, бормотала: «Старому человеку сидеть нельзя. Старому человеку надо через силу ходить». Спроворила чаю, вскипятила чайник. Окунула баранку в чашку, ожидая, когда распухнет калач, разжижнет и можно будет послать его в брюшишко, не жуя, и тогда не встанет запашистая еда колом в горле, не подопрет комом ссохшийся, почти заячиный, желудок. Глаза с дороги осоловелые, как пьяные, чуть нараскосяк, и что-то жиденькое, невысказанное, но видно что грустно-теплое брезжит в них, словно смотрит Марьюшка из-под набрякших морщиноватых век знакомую с детства картину. Надо лишь подождать, не поторапливая, и мать сама откроется в своих думах. Хотя я и догадывался, что мысли ее кружат в беззатейливом хороводе и не могут отстать иль споткнуться, иль запутаться в заунывных мелочах городских буден. Марьюшка, как всякий старый человек, саму себя заколодила, поставила на вязку, и вот, бродя по одному кругу, перетряхает обрывки воспоминаний, пытаясь из этого тряпья, покромок и лент вышить цветное полотно прекрасной, радостной утекшей жизни.

– Когда мати-то умерла, я в Мурманском была. И вот телеграмма мне: мати умерла, да. Ну умерла, дак что. Надо ехать, надо попадать как-то. Не ближний свет дорога-то. А погода, как назло, нелетная. Ну, поплакала я. Угорела от слез-то. И вот сон мне. Мать живая сидит за столом, ну, как я сейчас, и пьет чай с сушками. И улыбается. Я ей: «Мама, говорю, ты же померла». «Да нет, дочка, я тебя жду». Ну, через день самолет дали… Приезжаю домой, а там меня ждут, не хоронят… Сон-то как в руку положило.

Голос доносился издалека, словно бы меня обложило ватою, это я захалел с дороги, угорел, выпал из прежней деревенской вольной жизни, а в новую пока не вошел. Надо будет притереться каждой мясинкой тела, притерпеться сердцем, хватить угара и чада, заразиться городской неотвратимой суетой, ее скрытой нервенной взвихренностью, почувствовать себя пылинкою в барханах песка, чтобы окончательно вжиться в Москву, принять за свою. Хотя мне-то куда легче, я – тертый калач, я – межеумок, уже прокисший на столичных харчах, на городском гоноре и спеси, и то родовое, корневое, на чем замешивался от рождения, все дальше отступает в мыслях, все реже тревожит; как бы лишнее уже, будто паховая грыжа. Душою-то я сочувствовал Марьюшке, ее бесконечным терзаниям, а умом никак не мог воспринять ее сердечных мук. «Ведь в Москве живешь, мать, в кипящей столице, куда людей гонит со всех сторон, как перекати-поле, и всяк норовит уцепиться хоть бы одной колючкой за подворотню, за угол подъезда, чтобы кинуть семя. Тепло, не дует, никаких тебе, старенькая, забот, живи-поживай, зобай свой калачик пустыми зебрами… Господи! Ну почто не жить-то», – почти возопил я мысленно, чувствуя к Марьюшке неожиданное отчуждение и тут же кляня себя за черствость. И хотел было закричать грубо, зло: «Ну и поезжай к черту на куличики, замерзай в халупе своей. Окоченеешь на печи, и глотка воды никто не подаст». Но тут же окоротил себя, притушил остервенелость.

А