Читать книгу - "Сотня цветов. Японская драма о сыне, матери и ускользающей во времени памяти - Гэнки Кавамура"

Похоже, в этом доме время не шло, а неслось.

– Я люблю хаяси райсу. Нет, вообще я люблю все блюда желтого цвета, – сказал мальчик, засовывая в рот омлет.

– Это какие блюда?

– Ну, например, тамагояки. Что еще?.. Бананы. Кукурузный суп. Хм-м… Картошку, кастеллу. Начинку в паф-фах… Не помню, как она там называется.

– А, заварной крем! Мне он тоже нравится!

– Выходит, ты и правда как моя мама. Раз мы все любим одно и то же, то было бы здорово жить всем вместе.

– Но мне нужно возвращаться…

– Куда?

– Домой.

– А где твой дом?

Я не знала, что ответить. Действительно, где же мой дом?

Я не могла вспомнить. Я пыталась найти способ вспомнить, поэтому выскочила на улицу. Впереди была прямая дорога. У нее не было конца. Я шла по ней, но не видела ни одной машины, ни одного мотоцикла. Людей я тоже не встречала. Не было ни звуков, ни запахов. Я шла очень долго и вдруг увидела огромного кита. Он лежал посреди дороги и спал. Его живот то медленно поднимался, то медленно опускался.

– Ты уходишь? – крикнул мне мальчик, который сидел на ките.

Я остановилась от неожиданности. Я хотела остаться жить с мальчиком. Но я понимала, что у меня это не выйдет.

Почему? Потому что это всего лишь сон, который я вижу в своем младенчестве. Очень-очень длинный сон – с человеческую жизнь. Вдруг как будто что-то хлопнуло, и я проснулась. Я лежу в детской кроватке. Я теперь и не вспомню, что мне снилось. Я даже не помню, что мне что-то снилось.

– Ты больше не вернешься?

Мальчик смотрел на меня с такой грустью… Я сказала ему:

– Может, не вернусь. А может, только приду. В любом случае я буду всегда любить тебя.

* * *

Откуда взялось столько пыли? Она полотном покрывала все, что было в доме: фоторамки, рисоварку, книги, вазу, даже рояль.

Идзуми планировал начать уборку с кухни, потом разобраться с гостиной, оттуда перейти в мамину спальню и закончить коридором. Он проходил метелкой по всем вещам, затем протирал их тряпкой и укладывал в картонные коробки.

На книжных полках стояли нотные сборники, им не было числа. Моцарт, Шопен, Бах, Бетховен, Равель, Сати… За обложками с этими именами хранились сотни, тысячи сыгранных мамой за жизнь композиций. Эта музыка и сейчас в его голове звучала в исполнении Юрико.

В доме были и другие живые вещи. Вот парочка фотографий, снятых на память; хранившаяся коллекция билетов с оторванным контролем, на каждое мероприятие по два – мать с сыном ходили вместе; обнаружилась чашка для риса, выполненная в традиционной технике, которой славится та местность, куда они с Юрико как-то ездили отдохнуть; тут же были наручные часы, кружка, подвеска – все это было подарками Идзуми. Все вещи в этом доме за то долгое время, что они не ощущали присутствия хозяйки, казалось, угасли. Хотя, может, дело было в самом восприятии Идзуми, которое теперь создавало несуществующую разницу в яркости красок прошлого и настоящего.

Последние дни в пансионате Юрико практически не вставала с кровати: она спала сутками. Точнее, она, вероятно, жила в своих сновидениях. Может быть, она по собственному желанию уходила в тот мир, где пространство и время существовали по неподвластному логике беззаконию.

– Мама, с Новым годом!

– Мама, с днем рождения!

Новый год Идзуми встречал с мамой. Даже с появлением сына он не мог позволить себе нарушить одно из и так немногочисленных обещаний, которое он, – впрочем, как и все остальные – никогда маме не давал. Но всегда соблюдал.

На праздниках Юрико снова слегла с пневмонией. Шестого дня нового года она тихо и навсегда уснула.

Тело Юрико час провело в кремационной печи. Потом белые останки перенесли в зал, где Идзуми с Каори, следуя традициям, большими палочками собрали кости в урну. Идзуми взял в руки сосуд, в котором теперь находилось все, что осталось от мамы. Он не ожидал, что тот будет таким легким. Вес урны еще раз напомнил Идзуми: «Не в теле заключается Человек».

Со смерти Юрико Идзуми все еще не проронил ни одной слезы. Ему пока не удавалось принять новую действительность, в которой у него больше не было матери.

* * *

Через шесть месяцев наконец нашелся покупатель для маминого дома, что сейчас и привело Идзуми сюда.

Он выставил самую низкую температуру на кондиционере, который уже давно находился на последнем издыхании. И целых два дня под канонаду неугомонных цикад Идзуми разбирал мамины вещи. Часть – годившиеся для дальнейшего использования – он передал в дар пансионату, а остальное теперь сортировал и выкидывал. Забрать их домой он не мог: они туда просто не поместились бы. Прошел уже почти год с рождения сына, и вся квартира была забита детскими игрушками, посудой для малыша, одеждой, колясками, причем эта масса вещей так и не прекращала увеличиваться. У Идзуми душа была не на месте от прощания с мамиными вещами, но состояние «кладовки», в котором находилась их с Каори квартира, убеждало его в необходимости пойти на такой шаг.

Когда в доме Юрико не осталось абсолютно ничего, Идзуми рухнул на пол. Он лежал и смотрел в окно – там, за двориком, открывался вид на блоки жилого микрорайона. В его глазах расплывались квадратные огоньки света, Идзуми внезапно пронзила накопившаяся за день усталость, и он не заметил, как отключился.

Вдруг последовала череда взрывов. Идзуми подскочил, до конца не понимая, происходило это во сне или в реальности. В темно-синем небе блестели белые искры фейерверка.

– Знаешь, я всегда хотела жить в таком месте, откуда было бы хорошо видно фейерверки, – послышался Идзуми голос матери, которого ему так не хватало. Мама словно сидела рядом. – Я и не думала, что мое желание так неожиданно окажется исполненным.

Спустя пару месяцев после того как Юрико вернулась из Кобе, она приняла решение возобновить репетиторство, но на новом месте. Идзуми догадывался, что мама стремится, так сказать, открыть чистый лист, чтобы заново полноценно вести «материнскую» жизнь. Но сыну тогда еще сложно было проникнуться ее чувствами.

Вечером первого дня в новом и абсолютно пустом доме они с мамой на веранде вместе наслаждались арбузом, когда вдали в небо поднялся фейерверк. Вот только из-за расположившихся впереди зданий-переростков можно было увидеть лишь верхнюю часть вспышки. Иногда фейерверки раскрывались так низко, что о их существовании можно было догадаться лишь по звуку