Читать книгу - "Без остановки. Автобиография - Пол Боулз"

недруги современной музыки устроили концерт в доме Чика Остина в Хартфорде. Вирджил уже давно говорил, что музыка — товар, за который надо платить, а композитор, не следующий этому правилу — обыкновенный предатель. Вирджил даже утверждал, что в той же мере предателем является композитор, которого пригласившие его на ужин хозяева уговорили [бесплатно] сыграть отрывки из произведения, которое он сейчас сочиняет[224]. Остин полностью соглашался с мнением Вирджила, поэтому нанял Аарона, Вирджила, Джорджа Антейла и меня, чтобы мы исполнили в Хартфорде свои произведения. Для меня это мероприятие прошло не без осложнений — на алкогольном банкете после концерта неясно как, но исчез мой чемодан. Теперь не получалось вернуться в Нью-Йорк во фраке с белой рубашкой, поэтому, чтобы уехать из Хартфорда «без потерь», Аарону пришлось одолжить мне костюм, рубашку, галстук и носки.

Однажды по настоянию Вирджила миссис Мюррей Крейн привлекла самого Вирджила, Аарона, Марка Блицштейна и меня, чтобы развлечь её гостей. Где-то за неделю до мероприятия нам устроили прослушивание, чтобы хозяйка могла одобрить предлагаемый материал. Всё шло отлично, пока Марк не спел арию из мюзикла The Cradle Will Rock / «Колыбель будет качаться»[225], который тогда завершал. Она называлась (и строчка в тексте арии много раз повторялась) There's Something So Damned Low About the Rich / «Есть что-то чертовски подлое в богатых». Марк исполнил её со всей воображаемой яростью к богачам, на которую был способен, пока мы с Аароном и Вирджилом переглядывались между собой и поглядывали на миссис Крейн. Хозяйке показалось (вернее, так показалось), что текст арии написан на арамейском или каком-то ей неведомом языке, хотя она нарочито вежливо внимала переливам мелодии. Когда Марк закончил, она вкрадчиво склонилась к нему и спокойно произнесла: «Очень интересное произведение, но мне всегда казалось, что для того, чтобы в песне был смысл, необходимо слышать слова. Я внимательно слушала, но, признаюсь, не разобрала слов. Что, впрочем, не говорит об отсутствии у вас вокальных способностей. Может быть, вы сможете предложить мне что-нибудь музыкальное, но без слов?» Марк сыграл отрывок из музыки к балету «Каин»[226], и миссис Крейн его одобрила. Вечер прошёл гладко, и прямо перед уходом нам выдали чеки. В тот момент мне стало жутко стыдно, было чувство, словно мне заплатили за то, что я по команде пододвинул хозяйке дома стул, чтобы та присела. Но тут же я вспомнил слова Вирджила, что композитор — это профессионал, а профессионалам платят деньги. Стояло время Великой депрессии, и миссис Крейн щедро с нами рассчиталась. Я надеялся, что меня позовут на другие музыкальные вечера, но больше никаких приглашений не поступило.

Я выводил Бермана на долгие прогулки по побережью и через мосты на Ист-Ривер. Ему не надоедало смотреть на линию горизонта с небоскрёбами. Вскоре он начал писать серию рисунков с изображением лежащего в руинах Манхэттена так, как они были бы видны из Бруклина. Мы оба потеряли интерес к балету. В Балтиморе я написал половину музыки, но после возвращения в Нью-Йорк работа практически остановилась.

Каждый раз, когда я навещал Гарри, в его доме оказывался Джон Латуш[227]. Джон был настоящим кочевником и человеком перекати-поле. Он ел то, что получалось найти, а засыпал, когда хотелось спать. Я жил по строгим и незыблемым правилам, которые сам себе придумал, и поэтому громогласно критиковал Джона за его легкомысленное поведение, однако тот, кажется, понимал, что моё неодобрительное отношение обусловлено скорее завистью, чем чем-либо другим. Гарри совершенно спокойно относился к стилю жизни Джона и не жаловался, когда тот заявлялся к нему в четыре утра и сообщал, что проголодался. Латуш зарабатывал тем, что писал тексты для песен, но называл себя поэтом и болезненно реагировал, когда я называл его поэтом-песенником. Он коллекционировал приезжих (поневоле) в США из Германии и Центральной Европы, как любитель собирает тропических рыб, и всегда был только рад добавить в свою коллекцию новый экземпляр. Через Латуша я познакомился с Владимиром Дукельским (который, правда, беженцем не был, и бродвейских кругах был известен как Вернон Дюк[228]). Тот дал мне работу — переписывать для него музыку на нотные листы. Работа вне закона, не подпадавшая под правила и требования профсоюза, но в те годы на каждом нотном листе для оркестра не требовалась печать Local 802[229], который появился позднее. Его мать была милой русской дамой, прекрасно готовила и часто приглашала меня на ланч. Особенно потрясающе она готовила блюда на Пасху[230].

Генри Коуэлл преподавал в Новой школе социальных исследований, и ему была нужна североафриканская музыка, чтобы давать слушать студентам во время занятий. В школе было оборудование для прослушивания пластинок, хотя его было нельзя назвать удовлетворительным: материал надо было переписать на алюминиевые диски, для прослушивания которых вместо иглы использовался шип. Генри особенно понравилась музыкальная коллекция на языке шильхов, и он попросил меня сделать копии для проживавшего в Питсбурге Белы Бартока. Потом Генри сказал мне, что Барток использует материал шильхов в своём произведении. Действительно, когда я услышал концерт для оркестра Бартока[231], то узнал сильно изменённую, но знакомую мне музыку. Я ведь прекрасно помнил то, что записывал для композитора.

У Линкольна Кирштайна[232] на углу Пятьдесят девятой улицы и Мэдисон авеню была балетная школа, где главным хореографом являлся Баланчин. Кирштайн захотел заказать у меня музыку для балета, но хотел, чтобы Баланчин, у которого было музыкальное образование, сперва взглянул на мои работы. Я приносил Баланчину свои ранние произведения, которые, естественно, не произвели на него большого впечатления. Но в балетной школе царил такой хаос, что я боялся оставлять ему любые ноты, судьба которых мне была небезразлична. В конце концов Кирштайн определился с темой балета и представил меня хореографу Юджину Лорингу[233]. Линкольн воспринимал меня, главным образом, в качестве путешественника, поэтому считал, что темой балета может стать морской вояж. Он уже даже придумал название — «Клипер „Янки“» / Yankee Clipper. Несколько месяцев я писал фортепианную партию и совершил одну серьёзную ошибку, о которой узнал гораздо позднее: она была настолько фортепианной, что из неё было практически невозможно сделать оркестровую переработку. Мне лично всегда больше нравился фортепианный вариант балета, чем оркестровый.

В это же время я написал музыку для короткометражек швейцарского фотографа Руди Буркхардта[234], которого Эдвин Денби[235] привёз в Америку. Я не только написал музыку, но и выступил в роли оркестра: играл на пианино, пел, свистел,