Читать книгу - "Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа"

черном балетном трико и казалась выточенной из нежной, слегка потемневшей слоновой кости, — она была такой худенькой и пряменькой, в таких огромных очках в железной оправе, что он почувствовал болезненную жалость и удивление. «Отведи его к отцу», — сказала учительница. Девочка перевела на него серьезный и строгий взгляд, взгляд существа неведомой расы, и, повернувшись, пошла к выходу в окружении стайки увязавшихся за ними детишек.

Они вышли из школы, мягкий ветерок снова лизнул их лица, полуденный свет туго натянутым полотнищем лежал на окрестных горах. Молхо направился было к своей машине, но учительница его остановила. «Не стоит мучить машину, ~ сказала она. — Тут у нас сплошное болото и камни. Это недалеко, вы просто идите за ней, она вас приведет». Однако, девочка все стояла, препираясь с детьми, которые во что бы то ни стало хотели следовать за ними. «Только я, — услышал он ее воинственный голос. — Велели только мне. Он идет к нам». Но дети не отставали, а секретарша уже вернулась в школу, и поэтому она попыталась оттолкнуть их, а когда они со смехом разбежались, сказала, повернувшись к Молхо: «Пойдемте отсюда», — и повела его через школьный двор к проходу в заборе, вывела на топкую от грязи тропу и быстро пошла вперед. Он шел сзади, с портфелем в руках, ступая по синеватому пуху трав, с непонятным волнением глядя на ее тонкие, длинные ноги и упругие ягодицы, туго обтянутые черной тканью и мерно покачивающиеся при ходьбе, как два маленьких резиновых полушария, — он с трудом поспевал за ней, она бежала впереди, как черная лань или какой-то очкастый черный кролик, ведя его по извилистой тропе, идущей, в обход птичников и коровников, за домами мошава, шла, быстро рассекая телом разреженный горный воздух, легко и упруго ступая по своей рыжеватой галилейской земле, от которой сразу становятся рыжими даже лужи, оставленные только что прошедшим дождем. Время от времени она останавливалась, поджидая его, и он каждый раз улыбался ей, но ее лицо оставалось замкнутым и серьезным, и она все так же хмуро и строго изучала его сквозь стекла своих огромных смешных очков. «Чем болен твой отец? — спросил он ее на ходу, но она не поняла. — Какая у него болезнь?» — «У него что-то с кровью», — неохотно ответила она. «Он был в больнице?» — «Совсем немного», — все так же настороженно ответила она. Они прошли мимо свалки старых, поржавевших плугов и борон, частично уже вросших в землю, потом через полутемный коровник, где на них глянул большой встревоженный глаз одинокой коровы, и, наконец, вышли на задний двор маленького жилого, дома, прилепившегося к самому склону горы. Там им навстречу с радостными криками выскочила обогнавшая их школьная детвора: «А мы угадали, что ты пойдешь этой дорогой!» Но девочка, разгневанно и гордо подняв голову, прошла мимо них, ведя своего гостя в кухню, — там, одетый в пижаму, их ждал молодой, высокий и темный индиец в очках, и Молхо сразу понял, откуда у этой девочки ее рост, и очки, и эта кожа цвета потемневшей слоновой кости. Она подбежала к отцу и обняла его, а он погладил ее по голове, и странная догадка поразила Молхо — этому человеку суждено вскоре умереть, а девочка еще не сознает, но уже предчувствует это. Ему вдруг почудилось, будто некая странная сила влечет его внутрь этого дома — словно то сама смерть, вроде бы распрощавшаяся с ним минувшей осенью, теперь, точно обезумевший от крови пес, помчалась перед ним сюда, на самый край Галилеи, чтобы укусить еще одного человека, и вот лежит, примчавшись, и дремлет, устав от бешеного бега. «Вот ты где!» — тепло, как старой знакомой, шепнул он ей и протиснулся в маленькую кухню, на ходу представляясь и объясняя свое дело этому темному, но теперь почему-то побледневшему человеку: «Мне сказали, что вы бухгалтер».

«Бухгалтер? — Человек в пижаме растерянно улыбнулся. — Это не совсем так. Я просто помогал Яиру в подсчетах. Но что же вы стоите в прихожей, проходите…» И он исчез, шепнув что-то дочери, и девочка, проведя гостя в маленькую, чистую, бедно обставленную комнатку, тотчас предложила ему стул, быстро и ловко убрав лежавшие на нем книги, и Молхо сел, не в силах оторвать глаз от этой, будто порхающей по комнате, изящной точеной фигурки в черном балетном трико и розовых балетных туфлях, с этими огромными очками в красноватой железной оправе на темном лице. Ему вдруг захотелось прикоснуться к ней, чтобы убедиться в ее реальности. «Где твоя мама? — спросил он, и она ответила, что мать работает на обувной фабрике в Кирьят-Шмона. — На обувной фабрике? — переспросил Молхо, продолжая следить, как она спокойно, с какой-то недетской самостоятельностью, убирает комнату. — У вас в школе учат балету?» — спросил он. «Только меня», — сказала девочка. «Надо же, — подумал Молхо, — живут люди, маются тут на самом краю света, и ведь такие же израильтяне, как мы, а мы о них ничего не знаем, даже по телевизору их никогда не показывают».

Индиец, по-прежнему небритый, но уже в брюках и черном свитере, который еще больше подчеркивал его смуглость, вошел в комнату, неуверенно, будто гость в собственном доме, оглянулся по сторонам в поисках свободного стула и как-то скованно сел, прямой, как палка, а девочка тотчас, в точности повторяя его движения, уселась рядом с ним, словно хотела его защитить. Молхо заметил, что она слегка косит. Он снова улыбнулся ей, но она и на этот раз ему не ответила. Он глянул в окно, в котором теснились окрестные горы, вздохнул, вынул из портфеля свои папки, разложил их на столе и вдруг почувствовал, что очень устал. «Сколько лет вашему поселку? — спросил он индийца, который с любопытством следил за его движениями. — Мне почему-то кажется, что я уже бывал здесь когда-то, — может, мы тут ночевали на каком-нибудь армейском переходе». Выяснилось, что деревню действительно заложили в начале пятидесятых годов, но поселенцы дважды бросали это место и уходили в город, и только в конце пятидесятых сюда привезли несколько семей евреев из Индии, а потом к ним присоединились несколько иммигрантов из Туниса и несколько израильтян, но те, впрочем, так и не прижились, и вот с тех пор поселок как-то держится. Молхо посмотрел на девочку: она сидела так же напряженно и прямо, как ее отец, внимательно прислушиваясь к его рассказу, — маленькое, трогательное существо, с еще плоской детской грудкой, ее нежная смуглая головка, охваченная рамкой окна,