Читать книгу - "Следователь. Клетка - Алберт Бэл"

На базаре скучать не приходилось, за работой тоже скучать не приходилось, но базар вносил в душу какой-то разлад, мне хотелось вылепить Еву с ногами-столбами, руками-столбами. Потом я целый час лепил фигурки с головами-тыквами, пытаясь найти сходство между овощем и человеком. И в этом моя ошибка. Разве главное не в том, чтобы найти сходство между человеком и человеком?

Сидит султан в гареме.

На диване пестром.

Сигару курит он,

А на базар идти не хочет.

Это неправда. Мне хотелось идти на базар. Но я не любил вопросы. Я никому не прощал, когда меня отрывали от работы. Я понимал, что Ева ревнует. Ревнует меня к моей работе!

Не знаю, только ли каприз это, мне кажется, корень гораздо глубже, но мне необходимо помещение, где бы я мог оставаться наедине со своей работой. Одно время для этого служила мастерская в моем доме, но теснота не позволяет выполнять здесь большие работы. Мастерская в Риге просторна, но, работая там, я не могу отделаться от мысли, что за мной кто-то подглядывает... Я отнюдь не суеверен во всем, что не относится к работе. Я не верю колдуньям, ясновидцам, пророкам, не верю черным кошкам, тяжелым понедельникам, трубочистам. Но стоит кому-то поглазеть на мою незаконченную вещь, как мне начинает казаться, что у меня ничего не выйдет, — и так оно чаще всего и бывает. Работа получается вымученной, мертвой, или, как сказали бы индейцы, без кровинки. В большой мастерской я от своих коллег, таких же скульпторов, отделен перегородкой из древесно-стружечных плит, и человек повыше ростом, привстав на цыпочки, может все обстоятельно разглядеть, кроме того, любопытные вольны обойти мастерские и посмотреть, кто над чем трудится. Больше всего на свете не терплю в искусстве любопытствующих. А разница между словами «любопытный» и «любознательный» для меня куда более значительная, чем это отмечено в толковых словарях. Полагаю, и мои коллеги в душе пришли к такому же выводу, но коли дверь незаперта, то и дверь любопытства не так-то легко закрыть. Я, разумеется, не верю в дурной глаз, но я верю, что любопытствующие дурно влияют на мою работу. И потому я охотней работаю дома, в своей малой мастерской.

Ева ревнива, но не любопытна. Она бывает ревнива даже в тех случаях, когда сама становится моей моделью. Недавно мы были на юге. Там Ева не ревновала, потому что объект ее ревности — мастерская — остался далеко. Как только вернулись, все началось сначала. Но она не любопытна. Я ее люблю. Она моя жена. Но сколько раз с наступлением утра я твердил про себя: «Уходи скорее, милая, уходи, хорошая! Оставь меня одного. И вернись, когда я вдохну жизнь в этот глиняный ком. А сейчас я провожу тебя до калитки, и, пожалуйста, ни о чем не спрашивай, помолчи. Разве не видишь, я одержим бесом, не успокоюсь до тех пор, пока не изгоню его в глину».

Глава седьмая

Ева — самый близкий мне человек.

Отец у нее умер, мать, выйдя замуж во второй раз, отдалилась от дочери. Ева признавалась мне, что последние годы, проведенные с матерью, были для нее мученьем. Ей редко удавалось остаться наедине с собой. Подойдет к окну, за ней следит недоверчивый тусклый взгляд. Раскроет книгу, за ней следит недоверчивый тусклый взгляд. Это от праздности? Нет. «Не верь людям, доченька! Кругом мерзавцы! Берегись». — «Не хочу, противно», — отвечает дочь. «Жизнь заставит», — говорит мать. Мать с недоверием смотрит на мир и с тем же недоверием относится к дочери. Азбучная истина. «Тебя нельзя ни на шаг отпускать, еще клюнешь на удочку какого-нибудь мерзавца! Послушай, дочка, лекцию на тему: «Мораль и ее соответствие нормам поведения, а также о несоответствии морали молодежи и морали взрослых и о полнейшей аморальности молодежи». Если лекция начинается в одиннадцать вечера и затягивается до половины первого ночи, заснуть потом не так-то просто. После второго замужества матери Ева спала на кухне. Жили они в коммунальной квартире, и каждое утро Еве приходилось второпях убирать раскладушку до того, как встанут соседи.

Когда мы с нею познакомились, Ева настолько была издергана, что боялась улицу перейти, и я вел ее за руку. Всякий раз она порывалась высвободить руку, но через мгновенье сама же тянулась ко мне. Она говорила, что страх ее объясняется врожденным недоверием. Я отвечал, что врожденного недоверия нет. Недоверие — не болезнь. В таком случае, уверяла Ева, это мать привила ей недоверие, а это еще хуже. Ева говорила: «У меня такое чувство, будто человек, который держит мою руку, непременно толкнет меня под машину или бросит посреди улицы». — «Все это твои фантазии, — убеждал я. — Мне ведь ты веришь?» — «Да, тебе верю» — «Так чего ж боишься?» — «И сама не знаю, едва я отдернула руку, мне стало стыдно». — «Постарайся выбросить из головы такие мысли, — уговаривал я, — скоро лето, будем купаться в море, и ты успокоишься. Море всех успокаивает».

Летом мы купались в море. Ева плавала плохо, а я в воде себя чувствовал моржом, и я сказал ей, чтоб она не боялась. Ева обещала не бояться, но я-то видел, с какой тревогой глядит она на берег, когда мы уплывали за мели. «Ложись мне на спину, — сказал я, — и ты увидишь, как я поплыву с твоими пятьюдесятью шестью килограммами на борту». — «Ты поплывешь, я знаю, — отвечала она. — Только напрасно ты думаешь, что я боюсь». — «И все-таки ты боишься», — сказал я. — «Да боюсь». — «А ты не должна бояться, ты должна поверить хотя бы одному человеку, и пусть этим человеком буду я». «Да, этим человеком будешь ты, но я сама не понимаю, чего боюсь». — «Может, ты боишься потому, что плохо плаваешь? Хочешь, научу тебя плавать на спине?»

Я не успел выучить Еву плавать на спине. В то лето вода в Балтийском море была холодной, Ева опасалась простуды. А следующим летом мы уехали на юг, и там Ева выучилась плавать почти так же хорошо, как и я. Там она рассталась со своими страхами. «С такими вещами расставаться всегда приятно», — сказал я. «Как беден человек, лишенный страха», — смеялась она.