Читать книгу - "Великое чудо любви - Виола Ардоне"

не замечаешь, а потом вдруг начинаешь катиться, все быстрее и быстрее, непредсказуемо и неудержимо ускоряясь: год за семь, как у собак. Два Рождества назад ты еще вовсю семенил по улицам родного города, год спустя боролся с бурситом, а сегодня шаркаешь в тапочках по коридору, повиснув на подмышечных ходунках. Жизнь кончается внезапно: ты словно теряешь ключ, всегда лежавший в кармане, и оказываешься перед запертой дверью. А там, за этой дверью, все: копна твоих черных волос, солнечные очки-капельки, первый поцелуй и тот, что оказался последним, хоть ты тогда об этом и не подозревал, твои надежды и надежды других на тебя, тепло прижавшегося тела, слезы сына, пролитые над тем, что еще вполне можно починить, красное вино на закате, прогулки пешком, на мотоцикле, в машине, дурные дни, уравновешенные грядущими прекрасными, ласковые словечки шепотом на ухо после занятий любовью, ожидания, мечты, пицца-фритта[50] на ночь, песни во всю глотку, брюки-клеш, жизнь без лекарств, планы на будущий год, тесные туфли. И это треклятое желание трахаться!

Серебро не всплывает, музыка заканчивается, иду взглянуть, не вскипела ли наконец вода. Моллюски готовы, но в кастрюле тишь да гладь, зато вся кухня пропахла газом. Проверяю конфорку – не горит: хорошо еще заметил, не то к ночи дом непременно взлетел бы на воздух! А ведь я отчетливо помню, как взял с полки над плитой зажигалку и удостоверился, что огонь вспыхнул, прежде чем поставить на него кастрюлю с водой! Что ж, окна нараспашку, начинаем сначала. Плевать, поем чуть позже!

– Альтана, твою мать, поставь что-нибудь бразильское!

– Твою мать, Меравилья. Сделала для тебя подборку.

Звучит нечто невыразимое, современное, лишь отдаленно напоминающее мелодии Шику Буарки и Сержио Мендеса.

– Нет тебе веры, Альтана, тебе и всем прочим штукам, претендующим на наличие души! Собственно, как и всему человечеству! Взгляни вон на проигрыватель: никакой мании величия, стоит себе в уголке, не претендуя на то, чтобы знать мои вкусы, не разевает рот там, где не компетентен, а в нужный момент просто опускает свою механическую руку и играет то, о чем я попросил. Четко прописанные взаимоотношения, никакого недопонимания, ничего личного! Ты же претендуешь на гордое звание помощника и, кто спорит, горишь желанием, но дело-то в том, что ты ничегошеньки не знаешь ни обо мне, ни о моей семье, ни об этом доме, превратившемся в самый настоящий лабиринт, где я ежедневно теряю некоторую часть самого себя и принадлежавших мне вещей. Открываю шкаф, чтобы достать зимнюю куртку, которую сам же и убирал по весне в надежде, что осенью она мне еще пригодится, сую туда палку-снималку – а выуживаю закатанный в целлофан свадебный костюм, и тот на меня косится, будто посмеиваясь в кулак: он-то сохранился прекрасно, это я больше смахиваю на пыльную обивку дивана в приемной уролога.

Хочешь помочь, Альтана? Тогда, раз ты такая всезнайка, скажи, будь добра, куда подевалось столовое серебро?

– Столовое серебро лежит в сейфе.

– В каком еще сейфе?

– Том, что в спальне.

– Точно?

– Абсолютно.

– А ты откуда знаешь?

– Мне подсказал алгоритм. По статистике столовое серебро всегда лежит в сейфе в спальне.

Я, по правде сказать, даже не помню, чтобы у нас был сейф. Эльвира установила его, когда мы только сюда переехали, хранила в нем фамильные драгоценности, а я, кажется, даже и не заглядывал. Решив поискать там, взбираюсь по невысокой стальной стремянке к верхней полке шкафа, куда этот сейф был встроен. Комбинацию вспоминать не надо: дверца приоткрыта. Должно быть, так и стоит с тех пор, как Эльвира ушла, забрав свои вещи. Все эти годы сейф никого не заботил.

– Альтана, твою мать, а ты права!

Альтана не отвечает: наверное, не слышит из другой комнаты. Или я ей надоел, и она, взбунтовавшись, сама себя отключила, как это вскоре сделаю и я. В неглубокой цельнометаллической нише обнаруживаются чемоданчик с серебряными приборами, ручка с золотым пером, подаренная коллегами из Бинтоне в день выхода на пенсию, и старый ежедневник в коленкоровом переплете. Год 1992. Едва удерживая равновесие на узких ступенях стремянки, я уношу добычу вниз и принимаюсь исследовать.

Страницы ежедневника бледно-желтые, обрез серебряный. Внутри – записанные моим почерком с его округлыми, чуть приземистыми буквами назначения, методы лечения, названия лекарств, номера телефонов: страницы не хватает, чтобы вместить все запланированное на день. Это сегодня я не знаю, чем заняться: полить огородик, почистить вставные зубы, найти вышитую скатерть – вот и вся повестка на неделю. Мне бы такую Альтану тридцать лет назад, а не сейчас. Все-таки виртуальный помощник куда удобнее ежедневника в коленкоровом переплете, теперь же уже никому не нужного. Серебро я уношу на кухню, а ежедневник попросту выбрасываю. Но пока он летит в мусорное ведро, из него что-то выпадает. Прошлое никак не желает меня отпускать.

53

На фотографии мы с Эльбой и наши коллеги-психиатры, снимал почти наверняка Альфредо Квалья по случаю перепрофилирования Бинтоне в Центр ментального здоровья. Из руин памяти вдруг поднимается воспоминание, четкое, как недавно отреставрированный фильм. Мне сорок семь, ей двадцать пять, Берлинская стена пала, коммунизм проиграл, но мы нашу маленькую битву в рамках отдельно взятой психиатрической лечебницы выиграли. Эльба коротко острижена, лицо словно обрамляет соломенная корзинка. В камеру она не смотрит, все трет костяшкой указательного пальца горбинку на носу. В руках у нас бокалы с шампанским: закрытие Бинтоне вроде как знаменует приход нашего корабля в порт, ни я, ни мои коллеги еще не знаем, что плавание только начинается. Помню, по дороге домой я предложил заехать в Мерджеллину, поесть свежей рыбы. Настрой у Эльбы мрачный, за обедом она почти не говорит и еще меньше ест.

– В такой осенний вечер, – заявляю я, – хочется раздеться и пойти поплавать.

Эльба смотрит на запястье, на выглядывающие из-под манжета блузки часы Дуранте: это я знаю точно, поскольку сам их ему подарил.

– Море – штука крайне переоцененная, – бросает она и, наконец сосредоточившись на тарелке, принимается терзать вилкой голову сибаса.

– Самое вкусное у него – щеки, – я, сменив тему, вонзаю кончик ножа между жабрами.

– Не сомневаюсь, ты же у нас мастер лезть в чужие головы, – отвечает она, не отрываясь от рыбы.

– Кто тебя обидел, малышка?

Глазница распадается, и слепое белое яблоко, выкатившись из хряща, замирает совсем рядом с Эльбиной салфеткой.

– А помнишь, каким был Полумир при Гадди? – вдруг спрашивает она.

Я подсаживаюсь ближе и берусь разделывать