Читать книгу - "Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы - Михаил Алексеевич Кузмин"

притупилась наша восприимчивость к тем вещам, к которым мы привыкли, или повторность этих вещей придает им какую-то неживую механичность, или просто все надоедает, но что-то угасло; а может быть, мы просто делаемся старше и, как старики, находим, что прежде было лучше, когда весь секрет в том, что мы сами прежде были восприимчивей?

– Просто-напросто вы сегодня в дурном настроении и склонны философствовать, а это одно из самых скучных занятий, и прежде всего для тех, кто им занимается.

– А я скажу еще, – прибавила Лелечка, – что нам скучно оттого, что мы здесь никем не заняты, не говоря уж о том, что ни в кого не влюблены, а приходить сюда просто, чтоб выпить стакан неважного вина, всегда скучно.

И действительно, наша компания чувствовала себя как на каком-то острове. Несмотря на то что к ним подходил то тот, то другой, оживленно говорили, присаживались, но никакого интереса и связи не было видно, и сидели они как посторонние критически настроенные зрители. Полина подхватила последние слова Елены Александровны и с жаром заговорила:

– Да, конечно, это происходит оттого, что мы ни в кого не влюблены; тогда все приобретает новую прелесть, новый вкус, а так что же? сидим как скучающие иностранцы. Ведь не для каких-нибудь исканий в искусстве или серьезной музыки мы сюда приходим! Здесь все должно быть весело и влюбленно… Вот если бы это было в прошлый год, – добавила она, понижая голос и обращаясь к одной Лелечке, – ты бы уж, наверное, почувствовала волнение и оттого, что здесь нет Лаврентьева, и оттого, что сюда пришел Лаврик.

– А разве Лаврик здесь?

– Он только что пришел… Но Боже мой! с кем же он пришел? Лелечка, посмотри-ка: ведь это будет получше, чем твой увалень Лаврентьев.

– Это какой-то его знакомый, он летом гостил в «Озерах». Фамилии его я не знаю.

– Ну, как же можно было не узнать его фамилии и скрыть от меня, что летом у нас были такие соседи! Ты бы хоть по дружбе должна была сказать мне это.

Лаврик между тем, не проходя во вторую комнату, сел с Фортовым у самой эстрады, откуда-то раздобыв крошечный стол.

Как бы в подтверждение мысли, что все на свете повторяется, опять молодой француз показывал приемы ритмической гимнастики, снова господин с черной бородой играл ему отрывки в шесть восьмых, а тот изображал Смерть Нарцисса. И, как будто вспомнив прошлогодний вечер, опять Полина Аркадьевна стала шептать, схватив за руку свою соседку:

– Вот что, Лелечка, никогда не проходит и никогда не пройдет: это красота! Красота, любовь и искусство… И они так тесно связаны между собой, что одно без другого не может существовать… Мы просто слишком долго не пили этого тройного источника, потому как-то запылились, закисли. Но это временно, поверь мне.

Помолчав, она продолжала:

– И еще могут быть моменты не чистой прелести, а сильных чувств, сильных переживаний, катастроф: я уж тебе говорила, как бы я стояла на баррикаде! Если б пришлось погибнуть, и я бы не умела умереть, как Травиата, в поцелуе, я бы хотела гибели Титаника, землетрясения, наводнения, пожара! Вот как хотела бы! Ты не поверишь.

– Полно вам каркать, Полина! вы неисправимы, – отозвалась Правда Львовна.

– Пойдем, Лелечка, пройдемся, – вдруг предложила Полина, не обращая внимания на реплику Прайды Львовны.

– Где ж тут пройтись! ты же видишь, сколько тут народу: как говорится, не проворотишь.

– Ну, что там не проворотишь! так, потихоньку пролезем.

Хотя Елена Александровна ясно видела, что Полине хотелось просто-напросто поближе рассмотреть Фортова, но ей самой было так скучно сидеть за семейным столом, что она сказала, слегка улыбаясь:

– Ну, пойдем, пожалуй, если тебе так не сидится.

Но до столика, расположенного у самой эстрады, им не суждено было беспрепятственно добраться. Первыми их задержала Соня Полаузова с братом, неизвестно откуда взявшаяся. Они были в первый раз в «Сове» и казались растерянными.

Указав им место, где сидели Ираида Львовна и муж, Лелечка сделала с трудом еще шага четыре вперед. Полина что-то говорила сзади, разделенная уже несколькими людьми.

– Где вы были до сих пор? вы только что приехали. Я вас не видел, – произнес Жан Жубер, вскакивая со стула, причем стакан, который он не выпускал из рук, слегка пролился на соседа.

– Я тут уж давно и видела ваши прелестные по-прежнему танцы! – отвечала Лелечка через чью-то голову.

– В том-то и ужас, что по-прежнему, – отвечал француз, делая комическую гримасу, казавшуюся еще комичнее от освещения снизу.

– Здесь сегодня забавное освещение! как будто ходишь по потолку.

– А что ваш муж, ваши друзья?

– Мой муж здесь, он в той комнате.

– Я видел здесь этого молодого человека, Пекарского, и искал вашу компанию около него, но потом подумал, что вы совсем не приехали.

– Мы приехали не вместе и случайно разъединились, – говорила Лелечка, краснея, тем более что она уже почти добралась до Лаврика, который, не поворачиваясь, казалось, внимательно слушал ее разговор с Жубером.

Его спутник, очевидно, не узнавал Лелечки, чему последняя даже была отчасти рада. Его лицо ей напомнило так живо ее визит к Лаврентьеву и прошлый год, что она с большим чувством сказала своему собеседнику:

– Я так рада, так рада, что с вами встретилась, что вы не можете себе представить!

Тот посмотрел на нее с удивлением.

– Конечно, очень счастливая случайность привела меня сегодня сюда, но теперь мне, кажется, опять нужно идти на эстраду, я вижу знаки, которые мне делает мой аккомпаниатор оттуда.

Лелечка только сейчас заметила, что, действительно, Жубер был покрыт темным плащом, под которым, очевидно, скрывался не пиджак, а короткое трико, в котором тот исполнял мимические отрывки. На этот раз был воинственный танец, напоминавший мужские пляски на тризне героев. Лелечка смотрела с большим вниманием уже на самого Жубера, забыв о Фортове. Танец делался все быстрее и быстрее, покуда с последним резким аккордом танцор разом не остановился, закинув голову и руки, и в ту же минуту осветился красноватым светом будто далекого костра. Эффект был очень красивым, и публика, аплодируя, не заметила, что красный блеск не пропадает, а наоборот, усиливается, причем воздух как-то сразу сделался дымным. Не замечал, казалось, этого и сам исполнитель, все еще весело раскланивавшийся, встряхивая волосами. Наконец кто-то громко сказал:

– Но мы горим!

На секунду все сразу стихли, для того чтоб сейчас же поднялась какая-то не очень шумная, но невообразимая суматоха. Первые истерические крики женщин из дальней комнаты были как бы сигналом к общему гвалту. Многие столы были сразу же