Читать книгу - "Рассказы - Лазарь Осипович Кармен"

A он в ответ — чмок-чмок, y-y, му-у! Знай только бублик посасывает.

— Смешно было! — вставила, выглянув из-за самовара, Анна Игнатьевна и улыбнулась.

— «Эх, — говорю я, — Анюта! Дал бы бог довезти его живым до Казани. А там живо на ноги поставим».

Дзинь, дзинь, дзинь!..

Лесок…

Еще один лесок…

Овраг…

Другой, третий.

А вот и Казань!

Тпруу! Приехали…

Залезаем в номер. Днем это было.

Перво-наперво кладу я своего Проньку на кушетку и номерного в шею.

«Доктора мне. Да что одного! Валяй двоих, троих!»

Явились.

Показываю им Проньку и говорю:

«Нельзя ли этого индивидуума поставить на ноги?»

Посмотрели они на него внимательно, ощупали со всех сторон и спрашивают:

«Простите. Это сын ваш?»

«Нет!» — И рассказываю им всю историю.

Один, лысый такой, в золотых очках, профессор, надавил ему большим пальцем живот и говорит:

«Ну, чем не барабан! Это он у него, должно быть, от коры вздулся».

«Да-с, — говорит другой. — Расеюшка…»

А третий:

«Продемонстрировать бы его в Германии… То-то бы удивились…»

«Так как же, — спрашиваю, — можно как-нибудь его того? Очень хотелось бы, чтобы он жил».

Пожимают плечами.

«А вы попробуйте, — сказал один, — молока давать ему и бульону…»

Я послушался.

В цирк не хожу, контракт нарушил. Все с Пронькой своим вожусь.

Пичкаю его молоком, бульонами, окружаю игрушками.

Запятайка моя — у меня дворняжка была ученая, математик, умножения и вычисления почище гимназиста делала, — ревновать даже стала к нему. Лает на него, рычит…

Пронька ел, пил, впрочем, всего понемножку, вяло. Да и пользы на грош.

Он оставался все тем же зеленым, скучным и смотрел на меня равнодушно своими большими, темными, немигающими глазами.

Раз только удалось мне вызвать на лице его улыбку, когда петухом над ним заорал и захлопал руками.

Родное услышал.

Три дня возился я с ним.

На четвертый он повернулся ко мне боком, как бы махнул на меня, затейника-барина, рукой: «Не с того, дескать, конца начал», и уснул с оловянным петушком в руке на веки вечные…

— Ну и ревел же я над ним! Как дура какая! — закончил он…

Самовар допевал на столе свою песенку.

За окном металась вьюга…

Клоун Икс, старый знакомый мой, покидал завтра наш город, и мы коротали последний вечер.

Номер, занимаемый им в лучшем отеле, был теплый, уютный, как каюта изнеженного лейтенанта на военном судне. На столе позванивал чистенький никелированный самовар, поблескивая сквозь решетку внизу рубинами угольков.

Нас было трое — я, он и жена его.

Мы много беседовали. Больше говорил он, и я охотно давал ему говорить, так как слушать этого человека, исколесившего Россию вдоль и поперек чуть не сто раз, забиравшегося к остякам и самоедам, много пережившего и перестрадавшего, было истое наслаждение.

— Тсс! — произнес он вдруг и прислушался.

Мы замолчали.

Теперь, когда в комнате сделалось тихо, мы услышали дикое завывание и шипение за окном.

— Неужели пурга? — спросил он и подошел к окну. — Так и есть!..

Я также подошел и взглянул через слегка заиндевелое стекло на улицу. Ветер кружил снег с невероятной силой, рвал вывески…

Клоун покачал головой и задумчиво проговорил:

— Помню, в такую погоду, тоже вечером, лет двадцать назад, я ехал степью на санях в Казань… Любопытная история была…

— Расскажите, пожалуйста.

— Можно… Помнишь, Анюта? — обратился он к жене, разливавшей чай.

— Еще бы!

Клоун развалился в качалке и стал рассказывать своим своеобразным языком, сильно морща лоб, припоминая давно забытое и тихо покачиваясь.

— История эта вот какая. Ехал я, как давеча докладывал вашему превосходительству, пардон, высокопревосходительству, в Казань на санях всей своей колонией. Впереди на мужицких санях — клетки со свиньями, козлом, крысами и прочими тому подобными артистами.

Впереди, значит, они, а позади мы с Анютой.

Перед тем как двинуться, я дал ямщикам пятерку на чай, чтобы гнали шибче. Нам, видите ли, надо было поспеть к сроку. Я был приглашен к Никитину. Слышали? Цирк есть такой! Ну-с!.. Дзинь, дзинь, дзинь. Едем.

Проехали этак верст десять и умаялись. Захотелось согреться, отдохнуть и подзакусить.

Как раз случись деревенька — маленькая такая, забытая. Из снега, как крест почернелый, торчит обгорелая полешка.

Мы — туда и прямо в первую избу.

Ну, и хоромы же, доложу вам.

Потолок валится, печь валится, стена валится — все вкривь, вкось! Духота, вонь!

Трешницу за яиц и цыпленка предлагаю.

«Уж не прогневайся, сокол, — говорит хозяин, больной и обшарпанный мужичонка, похожий больше на индуса из Бомбея или Калькутты… — Он слез с печи. — Не то что цыплят у нас в заводе нет, но и собак. Да и какая тварь тут держаться будет, коли ни кола у нас, ни двора. Кору и лебеду трескаем».

Я подивился этой нищете и думаю: «Неужели это наяву, а не во сне?»

Протер глаза. Нет, наяву! Так вот она, наша деревня!

Обратил я потом свое просвещенное внимание на бабу.

Сидит она в углу, сердечная, как воск желтая, накрывшись порванной косынкой, вся скрючившись, точно сама нужда оседлала ее, толкает зыбку, подвешенную к потолку, и тихо-тихо напевает, как у Островского, в «Сне воеводы»: «Спи, усни, хрестьянский сын!..»

Голос у нее глухой, с надрывом.

Поет — и нуль внимания на нас, как будто никого в комнате. А за стеной гудит, рвет и мечет, и изба ходит. «Ходит изба, ходит печь!..»

Подхожу к бабе и спрашиваю:

«Твой ребенок?»

Поднимает лицо, вскидывает мутные глаза и кивает головой.

«Мальчик?»

«Мальчик», — отвечает чуть слышно.

Тяжело ей, видно, говорить.

«А как звать?»

«Пронькой».

Я запахнул шубу и нагнулся к зыбке. И предо мной, как в вогнутой раме, на куче тряпья предстал уродец с большим острым животом на тоненьких, как спички, ножках, с зеленым квадратным лицом и темными, широко открытыми, немигающими глазами. Не глаза, а два придорожных оврага.

Уродец сосал что-то черное.

Я потянулся к этому черному и вижу — тряпка, простой обрывок не то войлока, не то нижней юбки.

Недурное питание! Как вы находите?!

Я снова глянул на лежащего предо мной «хрестьянского сына», на этого Проньку, и подумал, что оставить его здесь так, в этом холодиле, среди этого ужаса и нищеты, нельзя. Было бы страшным преступлением.

В город его, в город!

Окружить попечением, уходом и поставить его на ноги!

Желание вырвать хотя бы одного из сотен тысяч таких, как он, Пронек, гибнущих в глухой степи под свист и похоронный напев вьюги, дать ему соки, жизнь захватило меня всего, и я обратился почти с мольбой к бабе:

«Слушай,