Читать книгу - "Чалдоны - Анатолий Константинович Горбунов"

Иннокентий Васильевич колол в ограде дрова. Завидев меня, всадил топор в пузатую чурку и пошел навстречу. Вместо приветствия сказал с укором:

— Хоть бы телеграмму отбил, когда приедешь…

На крыльце появилась Пелагея Захаровна:

— Здравствуй, здравствуй, гармонист! Не зря утром синичка в сени залетала, гостей ворожила. Сейчас самовар поставлю.

Знают они меня с детства. Наведываясь в родную деревню, я всегда останавливаюсь у них.

Сидим за просторным столом и, потешно отражаясь в старинном самоваре, чинно ведем беседу.

Хозяева выкладывают деревенские новости, я — городские.

— Школу закрыли — на развал деревня пошла, — печалится Иннокентий Васильевич. — Хозяина в стране нет. Вон за рекой третий год трактор ржавеет. Как заглох на сенокосе, так и бросили. Был колхоз, стало зверкопыто. Собираются леспромхоз открыть. Хоть сейчас по тайге поминки справляй.

— Не горюйте, еще возьмется власть за ум, — подбодрил я старого охотника. — Дай Бог, жизнь наладится.

— Нет, Тольша, не наладится, — не согласился он. — Выклюнет русские очи жадный ворон. — И поинтересовался: — На Давыдов Мыс опять наметился?

— Туда.

— Горело там летом. Зимовье пожар съел. Может, с нами пойдешь?

Я наотрез отказался: для Петровановых охота — заработок, для меня — удовольствие. Зачем путаться, как собачка в ногах?

— Смотри сам, — обиделся Иннокентий Васильевич. — Если нравится горелые пеньки сшибать, под пихтовой лапкой чай варить… — И, помолчав, посоветовал: — Вот что, Тольша, оставайся-ка ты у нас, бегай из деревни в тайгу. Вечером придешь — печь натоплена, щи горячие на шестке. Рай! Год нонешний неурожайный, кедровые и ягодные корма уродились плохо — белка и соболь у воды будут крутиться: лиственничная шишка и мышь на речных хребтах мало-мальски есть. — От такого мудрого совета отказываться было грех. Я с радостью согласился! — Только аккуратней будь, на шатуна не нарвись. Не нагулял зверь жиру — в берлогу не ляжет. Выделю кобелишку, сучонка-то у тебя трусовата, не смотри, что он на вид неказистый, зато боевой…

Лайки у Петровановых — огонь! По две ночи соболя держат, с медведем на «ты» разговаривают.

Вдруг мое внимание привлек шорох в углу горницы. В кухню прошмыгнул белый зверек.

— Горностай?!

— Он самый, с весны прижился, — улыбнулась Пелагея Захаровна. — Молочка полакать побежал, плеснула в плошку.

— Зачем на охоту ходить, когда пушнина по избе бегает? — пошутил я.

— Э, парень, эту пушнину трогать грех, — серьезно ответил хозяин на мою шутку. — Поселилась в избе лесная душа — оберегай, иначе слезами умоешься. Никогда не забуду, как тятя меня в детстве за уши оттрепал. Жил у нас горностайка — проворнее кошки мышей ловил. Кур в курятнике не трогал, в чулане не пакостил. Умный чертенок был, понимал — хозяйское добро шевелить нельзя. По огородам бегал, да молодых собак с ума сводил — вот и весь вред от него. Поймал я однажды в силок полярную куропатку, принес домой и посадил в курятник, думал: с петухом подружится, нанесет яиц, деток выпарит и будут у нас на зависть соседям домашние куропатки. Может, и подружилась бы, да горностайка задушил. Повякал я, повякал и решил наказать разбойника. Насторожил за баней плашку на заячью печенку — уж больно горностайка уважал зайчатинку. Сгубил проворку. Хошь верь, хошь не верь, а воротился в ту зиму тятя пустым с охоты. Сушину валил на дрова, сук отломился и угодил по темечку. Еле выкарабкался домой. Ладно, бабушка умела головы править, помер бы. Да… В тайге, Тольша, надо всегда держать ухо востро. Никогда не знаешь, с какой стороны беда вывернет. Молодым еще гнал я проходного соболя, только поздно вечером посадили его собаки на дерево. Добыл, сел на колодину перекурить — ясно, упарился, сколько за день-то отмахал! — хватился, а спичек нет. Выпали где-то из кармана. Ночлег ставить надо, да какой ночлег без костра: уснешь и замерзнешь. Назад идти: темень, хоть глаз выколи. Выбрал я огромадную листвень и давай рубить. Согреюсь, отдохну и снова за топор. Как раз до утра хватило! На обратном пути стрелил белку, бумажный пыж упал на снег и тлеет. Давай себя костерить на все лады. Огонь в патронташе, а я ночь напролет со смертью играл. Захаровна виновата, она мне охотничьи штаны шила…

— Шила, — не стала отпираться та. — На глубокие карманы материи недостало. С товарами в сельпо плохо было. Народ после войны в рогожку одевался.

Пелагея Захаровна — женщина интересная, по-девичьи стройная, на работу жадная. В юности слыла первой певуньей. Не один удалец сох по ее огненным глазам, да отдала она навеки свое ретивое тихому, скромному Кеше.

Суровое счастье выпало на ее долю в жизни. Война, бесхлебица, поставки… Разве все перечислишь, что пришлось испытать этой простой русской женщине? Не разгибаясь, работала в колхозе от зари до зари. Убирала хлеб на полях, ухаживала за телятами, возила сено, ворочала мешки с картошкой. Восьмерых детей воспитала: каждому рубаху постирать — на весь день заделье. Дочерей держала в строгости, с малолетства к труду приучала: «Кто рано встает, тому Бог дает». Добрые жены из них вышли, зятья не жалуются. Сыновьям тоже воли не давала. Выросли, а родительское слово до сих пор для них — закон.

— Вспомнил, коробок спичек потерял, но моей вине! — Пелагея Захаровна обожгла мужа взглядом, сердито звякнула о блюдце чайной ложкой. — Вспомни лучше, сколько раз обещал мне соболью шапку? Рощу собак, кормлю…

Иннокентий Васильевич стыдливо кашлянул в кулак, пообещал:

— Нонче самых черных выберем, справим тебе шапку.

— Молчал бы, старый! Все до плешивой белочки сдашь охотоведу.

Тот хихикнул в ответ и повернулся ко мне.

— Торопись, Тольша, с договором, пока река доступна. Снегом пахнет. Садись завтра с утра пораньше в шитик и дуй в Коршунову. Мотор — на мази. Привет там передай Ивану Федоровичу Округину.

— Сыграл бы, что ли, гармонист? — попросила Пелагея Захаровна. — Искручинились по тебе наша хромка и лавочка…

Мы вышли на улицу. Безлюдно. Бывшая колхозная контора завалилась набок. Напротив, за рекой маячит заглохший когда-то на сенокосе трактор. По дикому лугу бегут к нему веселой гурьбой девчонки-елочки, да не прокатит их Петруша на тракторе — уехал в чужие края.

— Опустела деревня, — горько уронил я, расстегивая ремешки на мехах у хромки.

— Растекаются люди, — тихо промолвила Пелагея Захаровна. — Недавно Кармадоновы на Кавказ уехали. А у нас душа с деревней срослась. Куда нам ехать? — Лицо женщины озарило