Читать книгу - "Откровенные - Константин Михайлович Станюкович"

у Донона, иногда театр, иногда ужин в отдельном кабинете с женщиной, которая казалась ему, пресыщенному виверу, пикантной, и опять дела дома в комфортабельном кабинете до поздней ночи. И так каждый день. Но Павлищев считал себя счастливым. Ему завидовали, ему льстили, он был на виду и впереди у него была цель — более высокое положение, достигнуть которого было предметом его желаний. Ради всего этого он и работал, и лгал, и интриговал, писал записки, приказывал другим их писать и был, разумеется, уверен, что все эти записки, все эти комиссии, в которых он председательствовал и в которых регламентировалась живая жизнь и людские отношения, не поддающиеся никакой регламентации и действующие помимо и даже вопреки всяким кабинетным измышлениям, — составляют именно то государственное дело, к которому он призван и которое в его руках должно идти лучше и плодотворнее, чем в руках других. Не даром же его называют «человеком жизни», и многие газеты пишут о нем дифирамбы. Не даром же он «вечно занят» и его рвут на части. Но, как ни полезна его деятельность, он все-таки пока подчиненный человек и нередко должен делать то, что приказывает его патрон, человек, конечно, умный, но уже переутомившийся, а вот когда он сам будет министром, о… тогда…

И Степан Ильич нередко мечтал, как тогда, заняв громадную министерскую квартиру, он придумает новый план, совершенно не похожий на план своего предместника и покровителя, осчастливить Россию и окружит себя новыми людьми, назначив вместо Ивана Ивановича Степана Петровича и вместо Петра Петровича Николая Васильевича. В этих комбинациях фютюр-министра видную роль играл, разумеется, и Марк.

«Это необыкновенно умная и способная молодая каналья!» мысленно прибавлял про себя почти всегда Павлищев, думая о Марке.

И о нем, о Степане Ильиче, заговорят еще более. Газеты возвестят новую «эру» и напечатают его биографию, в которой подчеркнут, что он «человек жизни» и прошел служебную лямку на всех ступенях. «Такие-то люди и нужны!» прибавит публицист. В иллюстрациях появятся портреты. Иностранные корреспонденты будут просить свиданий и разнесут славу Степана Ильича по всей Европе. Завистники будут называть его, конечно, проходимцем, но что ему до этого? Эти же самые «сливки высшего общества», которые косо и подозрительно смотрят на него, тогда будут заискивать у этого самого «проходимца», выпрашивая мест и назначений для своих обнищавших сынков.

Сделавшись министром, Степан Ильич расплатится с долгами (есть-таки они у него!) и, пожалуй, женится… Министру как-то не идет быть холостым, — об этом и «старик» ему не раз намекал.

— Министр, как и жена Цезаря, должен быть выше всяких подозрений. Семейные добродетели служат в некотором роде рекомендацией, — говорил «старик», который, однако, сам, не смотря на свои шестьдесят лет и репутацию прекрасного семьянина, ездил по секрету к одной молодой вдове, и, как кажется, стал испытывать переутомление от государственных занятий именно вследствие того, что на склоне лет почувствовал «вторую молодость» и влюбился в тридцатилетнюю хорошенькую вдовушку.

Степан Ильич, в ответ на советы начальника, обещал подумать, но до сих пор так и не собрался. Как-то было некогда, да и неудача с Ксенией не особенно располагала его торопиться. Время еще есть. Он далеко не стар. Ему всего сорок девять лет и глядит он молодцом. А звание министра заставит его помолодеть еще лет на десять, по крайней мере…

Такие мечты отвлекали иногда Степана Ильича от дел, доставляя ему развлечение…

И вдруг теперь, здесь, перед спящим больным ребенком, он забыл обо всем, что наполняло его жизнь, и, расстроенный, полный скорби, жалости и раскаяния, чувствует, что его связывает что-то крепкое с этим маленьким, брошенным им существом, и что он виноват, безмерно виноват и перед ним, и перед этой истомленной, убитой женщиной…

Ему невыразимо стало жаль мальчика, и его охватил страх при мысли, что он умрет.

Голос его дрожал и в глазах блеснули слезы, когда, он прошептал:

— Бедный мальчик!

Он почтительно, с какою-то особенною ласковостью поцеловал руку Марьи Евграфовны, умиленной и растроганной слезами отца, и несколько времени держал эту руку в своих руках, взглядывая на Марью Евграфовну мягким взором.

«Как она еще сохранилась!» подумал он, и его взгляд невольно скользнул по красивому стану молодой женщины, заставив ее покраснеть.

— Расскажите мне, Марья Евграфовна, как все это случилось. Когда Вася заболел?.. Что говорят доктора?

Они отошли на другой конец нумера и уселись рядом.

Марья Евграфовна с грустно-покорным видом, точно виноватая в недуге сына и искавшая оправдания, рассказывала, как она всегда берегла Васю, какой он был крепкий и здоровый мальчик, пока не заболел совершенно неожиданно… воспалением легких.

— Доктора обнадеживали… так прошло два месяца, а теперь… Вы видите, на что он похож, — прибавила Марья Евграфовна, и слезы тихо закапали из ее прелестных черных бархатных глаз.

Степан Ильич снова взял ее руку и, поцеловав, оставил ее в своей руке. Она не отнимала. А Павлищев ее успокаивал, стараясь успокоить и самого себя. Быть может, Вася не опасен и поправится. Он сейчас же сам поедет за лучшим доктором.

— Сейчас был Аксенов!

— И что сказал?

— Обнадеживает… Да разве он скажет правду да еще матери! Мы едем в Швейцарию! Вы, разумеется, ничего против этого не имеете? — прибавила Марья Евграфовна, совсем примиренная с этим обидевшим ее человеком, который так заботливо и тревожно расспрашивал о Васе.

«Он любит его!» подумала она, и подняла на Павлищева благодарный взгляд, отуманенный слезами.

А Степан Ильич еще более был растроган и еще более чувствовал себя виноватым в эту минуту.

— Что же я могу иметь против этого, мой друг?.. Я очень рад, если Вася там поправится… Климат имеет громадное значение… Я знаю случаи… Поезжайте, поезжайте…

И совершенно неожиданно прибавил:

— Марья Евграфовна!.. Простили ли вы меня?

— Давно простила. Разве вы не видите?.. Ведь, вы любите Васю?

— Люблю! — проговорил Степан Ильич и отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. — И мы его спасем, непременно спасем… Вы не жалейте денег… Я дам…

— У меня есть… И Марк будет посылать…

— И я тоже… Пригласите лучших врачей… Устройте самую лучшую обстановку… Во что бы ни стало спасите мне сына! — прошептал он, снова охваченный боязнью, что мальчик умрет. — И я сам приеду к нему…

— Вы?.. А служба?

— Служба!?.- повторял Степан Ильич. — Ох, Бог с ней, со службой… Я возьму отпуск и буду около вас…

Он проговорил эти слова и даже не удивился, что их проговорил.

Марья Евграфовна, умиленная и благодарная, в свою очередь тихо пожала ему руку и вспомнила о прежнем Павлищеве.

Павлищев не торопился