Читать книгу - "Энтомология для слабонервных - Катя Качур"

– Не, я с тобой не лягу. – Улька надула щёки и с силой выпустила воздух. – Я с Аркашкой.

– На Аркашку с Наумом у меня денег не хватило, – оправдывалась Зойка. – Но это временно, я чё-нить придумаю.

– Как была мишигине, так и осталась, – покрутила у виска Улька, и обе, рассмеявшись, обнялись.

Через несколько лет дачной жизни на террасу к Гинзбургам, помимо Перельманов, начали стекаться соседи, образовав нечто вроде садового кружка. Среди них были пчеловод Иван Петрович Козявкин, что имел неподалёку свою пасеку, и некий Петюня, ровесник Аркашки, мужик лет тридцати восьми, кудрявый, светловолосый, безбровый, с пронзительными серыми глазками. Петюня появился в этом кружке позже остальных. Он снял неподалёку пустующий дом, вместо огорода вырыл огромную ремонтную яму и притащил на буксире ГАЗ-А – облупленный фаэтон 30-х годов без стёкол и брезентовой крыши. Сколько Гинзбурги себя помнили, Петюня копошился в этом кабриолете, обещая сделать из него конфетку и покатать всех по колдобинам дачных просек, а то и по ночному городу. Соседи смеялись, потому как фаэтон выглядел абсолютно убитым, а сам Петюня ну очень ненадёжным. Всегда опаздывал к обеду, забывал о каких-то мелких договорённостях, пропадал подолгу, а потом снова появлялся и, чумазый, воняющий машинным маслом, копошился в своей развалюхе. Маленькая Оленька называла его стрёмным дядей, пчеловод Козявкин – анархистом, а взрослеющий Вовочка просто – припи. нутым. И только Лея, томная, переменчивая Лея, каждое лето отдыхающая на даче (к счастью Бориса и Груни), считала Петюню абсолютным гением. И он, чувствуя признание, подолгу сидел на табуретке возле её кресла-качалки и, по-детски захлёбываясь, рассказывал, рассказывал, рассказывал. В частности, о том, что родителей своих не помнит, отец погиб на войне, мать умерла от тифа, когда ему было четыре года, что вырос в Куйбышевском детдоме номер три, что дразнили его там евреем. Хотя фамилия у Петюни самая что ни на есть русская – Петелькин. Старая нянечка, вроде как знавшая его маму, говаривала: мол, отец его погибший был еврей, с красивой такой фамилией. Но на матери так и не женился.

Услышав эту историю, Лея не могла найти себе места. Ей сразу же показалось, что Петюня невероятно похож на Даниэля, такой же светлый, непослушный чуб, такие же пронзительные глаза, остренький подбородок. Такие же живые, горящие руки: за что ни возьмётся, всё заработает, починится, наладится! Вот и машина его день ото дня становилась всё краше и краше. Облезлый кузов заблестел чёрным лаком. Дыры окон затянулись стеклом, на капоте появилась надраенная вручную эмблема с двойным серпом и молотом. Петюня уже сделал несколько ночных поездок на своём раритете и, возвращаясь под утро, рёвом мотора и плачем клаксона будил спящий дачный массив. Чем только подтверждал свой статус чокнутого.

– Надо бы ещё перебрать моторчик, – говорил он Лее, – чтобы тихонько шла, как по маслу. Тогда прокачу вас! Эх, прокачу!

Лея, потеряв сон, снова пришла среди ночи к Ульке, чтобы поделиться своим предположением.

– Он может быть моим внуком! Сыном Даниэлика! Двоюродным братом Аркашки и Эли! Нам нужно забрать его в семью! – твердила она возбуждённо, словно в горячечном бреду.

– Бабушка, что значит забрать в семью? – Улька умирала хотела спать и еле двигала губами. – Он взрослый мужик, самостоятельный. Мало ли людей в войну потеряли родителей и выросли в детских домах? Вот даже наша Зойка!

– При чём здесь Зойка! – взвилась Лея. – Ты же никому не рассказывала о моем Даниэлике?

– Никому, – окончательно проснулась Улька. – Даже Аркашке.

– Вот и я никому. Никогда в жизни. Кроме тебя! – Лея поправила сбившуюся седую прядь. – И впредь держи рот на замке! Но чует моё старое сердце, Петюня – родной мне!

День ото дня Лея всё больше и больше влюблялась в Петюню, и Улька затревожилась. В правдивость её рассказов о Йозефе трудно было не поверить. Но факт того, что Петюня – родной внук, казался полным бредом. Это один шанс из миллиона, говорила себе Улька Аркашкиными математическими фразами. Но ведь у Даниэля реально мог быть сын! И где-то сейчас он ходит по этой земле. Внезапно Ульку озарило. Она отправилась на почту, заказала межгород и села в очередь. В душном помещении изнывали граждане, вялые мухи ползали по раскалённым стёклам, распаренные, словно из бани, телефонистки отрешённо принимали заказы.

– Архангельск! Четвёртая кабина! – Стальной голос разрезал вязкий июльский воздух.

Улька прижала к уху жаркую, кашляющую трубку и закричала:

– Элька, привет! Это Булька, жена Аркашки!

– Привет, дорогая! Как дела? – Голос в трубке был таким далёким, будто Элька кричала из Архангельска, минуя телефонный кабель.

– Слушай, ты же сыщик, проверь одну информацию. В 1945 году в Куйбышевский детдом номер три попал мальчик. Петя Петелькин. Отчество Петрович. Но имя ему могли дать в интернате. Запроси какие-нибудь документы о нем, кто родители, откуда родом? Он наш сосед по даче. Лея тут чудит, придумала, что это её внук. Надо развеять заблуждения.

– Добро, – отозвалась Элька. – Только это не быстро.

– Да мы и не торопимся. Приезжайте в гости! У нас мёд с пасеки, яблоки наливные, ум отъешь! Давай, всех преступников не переловишь!

– Приедем, но следующим летом. Вот клянусь, возьмём отпуск и приедем!

Минута закончилась. Трубка захлебнулась короткими отрывистыми гудками. Улька села на велосипед и поехала обратно на дачу, в царство медовых яблок, навозных жуков и Леиных причуд. Совесть её была чиста, а потому на долгое время она забыла об этой странной истории.

* * *

Вообще дачная Лея сумела обзавестись аж тремя поклонниками. В их число, кроме Петюни, входили Иван Петрович Козявкин и муж Зойки – Наум Перельман. Козявкин называл Лею королевой-маткой и снабжал отменным мёдом. Его пасека была расположена на стыке между лугом и лесом, а вольные непуганые пчёлы в отсутствие конкуренции бродили где вздумается, отчего нектар их обладал нехарактерным привкусом дуба, мха и ромашки. Иван Петрович кормил этим мёдом Лею с ложечки, им же натирал её отекающие ноги и накладывал в виде маски на лицо и масляную шею. (К слову, маски Лея делала всю жизнь из всего, что попадётся под руку.) Намазанная в буквальном смысле мёдом, Лея сидела на террасе, привлекая к себе мошкару и самих пчёл, а Козявкин рассказывал ей о процветании своих ульев.

– Какую я в этом году купил маточку, привёз из спецпитомника, с Урала! – чмокал он губами сложенные в горсть пальцы. – Умная, красивая, манкая! Я её в честь вас назвал Леечкой.

– Неужели? – кокетничала Лея. – Что же в ней особенного?

– Ну, во‐первых, вокруг неё объединилась вся семья, как вокруг вас. Она источает такие феромоны, что чувствую даже я, не то что пчёлы. Во-вторых, как она поёт!