Читать книгу - "Запах звёзд - Геннадий Моисеевич Файбусович"

обливаться вонючим потом, — вот кем он был для них, и на лбу у него написано — упираться рогами. Но им, сколько ни работай, все мало. Вот потому-то и придуманы следователи, столыпинские вагоны и лагерь. А какую тебе пришьют статью, не имеет значения. Так или примерно так думал Гривнин.

Раздался скрип — уполномоченный писал, улегшись грудью на бумаги, и носки его сапог задрались и замерли в выжидании. Он писал заключение по рапорту командира взвода о том, что колхозницы из деревни тайком носят стрелкам самогон.

Но сидевший на стуле ничего этого не знал и, внимая скрипу пера, был волен строить любые догадки о том, что его ожидало.

Гривнин совсем осоловел. Он почти спал, угревшись в этом тихом, светлом кабинете, под стук часов и поскрипыванье пера, и даже видел во сне уполномоченного, который хлопал себя по синим штанам и обводил озабоченным взором стол и груды бумаг. Уполномоченный нашел спички, пустил вверх струю дыма и следил за ней, пока она не рассеялась.

"M-да, — промолвил уполномоченный. — Вот так, брат Гривнин".

Говоря это, он сгребал со стола документы, завязывал тесемки папок. Сел боком к столу, нога на ногу, постукал папироску над пепельницей.

"Так говоришь, зачем вызывали?"

(Ничего такого Гривнин не говорил.)

"Ты на помилование не подавал?"

(Нет.)

"Странно. Вот тут запрос на тебя поступил…" — уполномоченный задумчиво курил. Потом взял сверху чистый лист, твердо зная, что оттуда, со стула, ничего увидеть невозможно.

"Надо на тебя характеристику писать. А какую? Дай, думаю, хоть посмотрю на него, кто он такой…".

Перегнувшись через стол, кум тряхнул пачкой "Бе-ломора”.

"Кури".

Себе взял новую папиросу. Затянулись оба.

Скорчившись на своем стуле, оборванец сумрачно взирал на уполномоченного. Он не мог подавить в себе тяжелого, тревожащего недоверия к этим погонам, золотым пуговицам, блестящим зачесанным волосам с пробором, к этой хищной усмешке. Он ничего не понимал. Но, как собака, не зная слов, по интонациям голоса улавливает смысл речи, так и он почувствовал, что тут — не угроза, а что-то другое. Он знал по опыту, что у "них" ласка бывает хуже ругани. Гривнин ненавидел дружеские разговоры. Доверительность тона мучительно настораживала. В любом проявлении человеческого участия был скрыт подвох. Любая симпатия была заминирована.

Но час был поздний. Тепло и тишина действовали одуряюще. Истома сковала Гривнина. И в этом безволии, в гипнотическом сне, похожем на оцепенение кролика перед полным участия взглядом змеи, дурацкая надежда поселилась в убогом мозгу пленника, противная рассудку, бессмысленная и неосуществимая надежда — что ничего не будет. Что лейтенант, заваленный делами, уставший от долгого бдения, не станет ковырять, а поговорит-поговорит — и отпустит.

Не все ж "по делу". Может, ему просто так — поговорить захотелось.

"М-да… — сказал уполномоченный. — Из дому посылки получаешь? Сало-масло, м?"

(Что он — придуривается? Посылки запрещены.)

"Я могу разрешить".

(Пустое. У Гривнина все равно никого не было.) Помолчали.

"Э, брат Гривенник, не тужи, — снова заговорил уполномоченный. — Мало ли еще как обернется. Сегодня ты в бушлате, а завтра, может, и руки не подашь… Как говорится, кто был ничем, тот станет всем, вот так… Тут, брат, такие события назревают — совещание за совещанием… Ждем больших перемен… Ну, понятно, провести реорганизацию не так просто… Все будет учитываться, поведение, отзывы… На каждого — подробная характеристика… Писанины одной — фи-у! Думаю тебя тоже включить… Ты как, а? Не возражаешь? Хо-хо! Небось, по бабе-то соскучился? По бабе, говорю, соскучился? Ух, по глазам вижу…".

Уполномоченный весь сморщился, точно хлопнул стопку водки, и покачал головой. Этот монолог сменился долгим молчанием, в голубом дыму царила железная усмешка лейтенанта, сапог подскакивал, рука разминала окурок в пепельнице. На стене, как сумасшедшие, колотились часы.

"Ну вот что, Степа, — сказал уполномоченный строгим голосом, кладя ладонь на стол, — ты человек грамотный, долго объяснять тебе не буду… Хочешь жить со мной в дружбе — давай. Не хочешь — как хочешь. Мы насильно никого не тянем, учти. Желающих с нами работать — сколько хочешь. Только свистни!.."

(Уж это верно.)

"Я тебе помогу — на общих работать не будешь. Дам отдохнуть. Я так считаю, что ты для родины не погибший человек. Между прочим, мне лично не нужно твоих услуг, я и так все знаю… А вот для тебя самого это важно, понял? Доказать надо, что ты, того… заслуживаешь снисхождения.

"Твои уши — мои уши. Твои глаза — мои, ясно? Сюда ходить не надо. Будешь писать записки и передавать…”.

Он сказал — кому.

"А вздумаешь болтать, — лейтенант подмигнул, — яйца отрежу".

Наклонился и выдвинул нижний ящик стола.

"Ладно, заболтался я с тобой. На-ка вот, распишись". Это была подписка о неразглашении — узкий печатный бланк.

Уполномоченный рассмеялся.

"Да ты что — это ж ерунда, формальность. Положено!" Дескать, что поделаешь.

Напоследок была подарена еще одна папироса "Бело-мор". Ночной посетитель выбрался наружу через заднее крыльцо, торопясь и озираясь, но никто его не увидел. Лагпункт спал