Читать книгу - "Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис"

бы на что покупать. Верхарн, Бодлер, Аполлинер, Эйхенбаум, Выготский, мемуаристика. Даже В. Шульгина издали с перепугу. Еще в период ИМЛа я стал носить книги из т. н. «запасного фонда», предназначенные к утилизации. В центре этой коллекции стоял полуразвалившийся фолиант 1878 года «Судебная гинекология» д-ра Мержеевского. По судебной казуистике, собранной в этом томе, можно было изучать историю Государства Российского, а по протоколам — диалекты. В навесных книжных полках пророс самиздат. Изрядное количество нелегальщины с довольной улыбкой притаскивал мой старший товарищ Володя Деготь (вперемежку с партийными журналами, когда появлялось втиснутое в них не без его стараний имя репрессированного отца).

Проблема обострилась в разгар студенческой поры. Частенько приходилось выслушивать рассказы студентов, как они заводили шашни с раздатчицами в столовых и вокзальных буфетах, что позволяло им перебиваться горячей пищей. И я мечтал о своей книжной «буфетчице». Книги — та же пища, только духовная. И мечта сбылась.

Осмелюсь предположить, что никто в огромной стране не ждал с таким нетерпением… очередного Съезда КПСС или, на худой конец, Сессии Верховного Совета, как я. В эти судьбоносные для партийной элиты дни я, как лазутчик, пробирался в ее неприступную крепость — гостиницу «Москва», где селились делегаты и шла бойкая выездная торговля дефицитом — от плащей «болонья» до американских сигарет. А главное — книгами. В обычные дни попасть туда человеку «с улицы» тоже было непросто. Выручал «пароль»: «я к Лёне». На втором этаже гостиницы трудился муж сестры. Леня Элейнтух слыл самым востребованным в Москве дамским парикмахером. Попасть к нему в кресло было так же трудно, как и в кресло к «элитному» гинекологу — только по протекции «элитного» проктолога. Высокопоставленные жены записывались за месяц и не скупились на чаевые. Был даже один мужчина, который специально приезжал на «прием» к Лёне из Ленинграда. Его имя — Аркадий Райкин. Вы помните его знаменитую седую прядь? Эту прядь он не доверял никому, кроме Лени. Райкин останавливался обычно в гостинице «Москва». В условленное время Леня объявлял обеденный перерыв и направлялся в номер артиста с набором банок-склянок. Однажды Леня наказал именитому клиенту подсушить свежевыкрашенную шевелюру и пообещал вернуться через полчаса для смыва краски. Но заработался и напрочь забыл о Райкине. Вспомнил через полтора часа и бросился к лифту. Между тем, отчаявшись, Райкин попытался сам справиться с задачей в ванной. Взглянул в зеркало и потерял дар сценической речи. Черные потоки пересекали прекрасные глаза, струились к подбородку и бороздили плечи. Белая майка усиливала эффект. Художники-гримеры американских фильмов ужасов отдыхали на Лазурном берегу. В этом виде Леня и застал своего растерянного клиента. Райкин настолько обрадовался возвращению Мастера, что предложил трудоустроить его на Ленфильме.

Политика Леню не интересовала, однако, в отличие от меня, открытие съезда или сессии было для него черным днем. Гостиница переводилась в режим «правительственного спецобслуживания». Его постоянные клиентки теряли доступ к элитному креслу, а их места занимали орденоносные доярки и ткачихи с шестимесячными завивками. Они требовали «больше шипра». Не иначе, как начитались воспоминаний о Гёте. Леня был «рубахой-парнем» и открыто посмеивался над этим контингентом.

Из золотого фонда семейного фольклора.

В дамском зале уселись в ряд знатные колхозницы с депутатскими флажками на отворотах шевиотовых костюмов. Из-под колпака сушки, словно из укрытия наружки, за его унылой работой некоторое время пристально наблюдала краснолицая труженица села, а затем спросила:

— А почему вы ее не побрызгали? Экономите на одеколоне?

— Я побрызгал. — Флегматично отозвался мастер.

— Неправда, от нее вон даже не пахнет.

— А вы мойтесь почаще, и от вас пахнуть не будет.

Колхозница призвала начальство и пожаловалась. Но Леня был всеобщим любимцем, и ему многое сходило с рук. Не удивительно. От этих рук зависела личная жизнь даже гэбэшниц. В вестибюле находилась неприметная дверь, за которой трудилась служба безопасности. Не гостиничной, разумеется, а государственной. Однажды во время международного кинофестиваля 1961 г. я развалился с газетой в лобби отеля. Через несколько минут вокруг нелегала пристроилась шумная группа гостей фестиваля. Шумели по-итальянски. Моим соседом справа оказался Альберто Сорди, напротив — несравненная Джина Лоллобриджида. Больше всего тогда впечатлило то, что Джина ниже меня ростом. Преодолев неловкость, я сообщил ей по-английски о моем открытии. Вся компания дружно засмеялась. А Джина (кто в это поверит?) преподнесла мне свое фото с шутливой надписью и… легким поцелуем.

Джина Лоллобриджида. Москва, 1961 г.

Через полчаса артисты удалились, а их места заняли двое в штатском. Эти не улыбались, портретов не дарили и не целовали, зато на чистом русском предложили мне проследовать с ними. Так я оказался за той самой неприметной дверью. Показания снимала грудастая подполковничиха.

— Кто тебя надоумил целоваться с иностранцами?

— Господи упаси, я в жизни не целовался с иностранцами.

— Мы же своими глазами видели.

— А-а-а, так это же с иностранкой и исключительно из вежливости.

— А что, собственно, ты здесь вообще делаешь?

Стоило назвать имя звездного парикмахера («Я жду брата»), как под пилоткой расцвели папильотки, и тетка сменила гнев на милость:

— Что же ты сразу не сказал, что ты к Ленечке?

На этот раз все обошлось.

Но в съездовские дни швейцар получал строгие указания, а его пост укреплялся людьми с портупеями или наручными повязками. У главного входа — каре из железных барьеров — впускали только по спецпропускам. Проникнуть в гостиницу можно было только сквозь стены, что я и делал. Я знал о потайной двери в подземном гараже соседнего «Гранд-отеля», смотревшего на площадь Революции. Перед тем, как взяли под контроль и этот объект, мне улыбнулась богиня мудрости. Афина явилась мне в облике молодой директорши книжного магазина Веры Б. Познакомились мы, кстати, во время выездной торговли ее магазина в той же гостинице «Москва». Нашей дружбой я дорожил. И небескорыстно (да простится мне эта слабость). Благодаря ей многое из дефицита я мог теперь приобретать по номиналу, жертвуя обедами и предметами первой, второй и последующих необходимостей. Я мог в любое время заглянуть в это «око Эллады». В кабинете Веры стоял заветный шкаф с «дефицитом». Она оставляла меня наедине с этими сокровищами, и начинался «пир духа». Дружба с Верой принесла много других полезных знаний. Однажды она позвонила мне и предложила «гульнуть». Пришлось отказаться от ресторана — такие деньги в мои карманы не забредали.

— Не волнуйся. — Успокоила подруга. — Приезжай ко мне к концу работы, и мы что-нибудь придумаем.

Вера, по обыкновению, оставила меня наедине со шкафом. Вернулась через несколько минут с запечатанной картонной