Читать книгу - "Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький"

1019

М. М. ВОНСИК

Январь—февраль 1931, Сорренто.

Вы, Марья Михайловна, спрашиваете: существовали ли люда, с которыми Вы познакомились по книге «Мать»?

Когда писатель работает книгу, он изображает в ней не портрет того или другого знакомого ему человека, а старается изобразить в одном человеке многих, похожих на этого, одного человека; хорошо — живо, правдиво — написать, скажем, попа можно только тогда, когда знаешь штук 50 попов и от каждого из них возьмешь черты характера, сродные с характерами всех других знакомых попов, т. е. основные черты сословия церковнослужителей.

Была ли Ниловна? В подготовке революции, в «подпольной работе» принимали участие и матери. Я знал одну старуху, мать рабочего революционера, которая под видом странницы разносила революционную литературу по заводам и фабрикам. Нередко матери, во время тюремных свиданий с сыновьями, передавали им записки «с воли», от товарищей. Мать одного из членов ЦК партии большевиков хранила печать комитета на голове у себя, в прическе. Жандармы дважды делали обыск в ее квартире, а печать — не нашли. Такие матери были не так уж редки.

Павел Власов — характер тоже нередкий. Именно вот такие парни создали партию большевиков. Многие из них уцелели в тюрьмах, ссылке, в гражданской войне и теперь стоят во главе партии, напр., Клим Ворошилов и другие такие же талантливые люди. Много было и Наташ; те из них, которые живы, тоже в партии.

Людей такого типа, как Находка, Октябрьская революция испугала, и они отошли прочь от нее.

Рыбиных очень много перевешал министр Столыпин в 907—8 годах; из Рыбиных вышли партизаны гражданской войны.

Все остальные люди, о которых Вы прочитали в книге «Мать», тоже частью погибли до революции, частью выжили и работают в партии, а многие, изменив рабочему классу, отошли к либералам, очутились у Колчака и Деникина, убежали за границу, где живут и сочиняют грязную ложь на партию, на рабочий класс, подстрекают иностранных капиталистов на войну против Союза Советов.

До Октябрьской революции большевики-революционеры с 903 г. вели очень трудную и героическую работу по организации рабочего класса, а теперь, когда рабочий класс взял в свои руки власть над страной, разрушенной ройною с иностранными капиталистами и гражданское войною с помещиками и фабрикантами у себя дома, — теперь рабочие и крестьяне-бедняки стали полными хозяевами своей родины, значит, — первоначальная цель большевиками достигнута.

Теперь необходимо разрешить задачу еще более трудную: создать такое государство, в котором все люди были бы равны и не могло бы снова появиться деление людей на богатых и бедных, на хозяев и рабов. Для этого нужно уничтожить частную собственность, накопление земли и денег в одних руках, — надо устроить так, чтоб все принадлежало всем, а не так, как было: меньшинство сыто и богато, а огромное большинство, весь трудовой народ — нищенствует, безграмотен, живет в грязи.

Для этого нужно, чтоб каждая единица из 160 миллионов населения страны хорошо понимала, что она работает на себя, для себя, что кроме ее — в стране хозяев нет, что каждый целковый и пуд хлеба, которые она, заработав, отдает государству, — возвратится ей в виде сельскохозяйственных машин, фабрик, заводов, хороших дорог, электрического освещения, школ, театров и всего, что необходимо людям. Сейчас людям еще многого не хватает для лепкой и хорошей жизни, и многие ворчат, кричат, не понимая, что сразу 160 миллионам людей не дать всего, что им необходимо, а необходимо им дать гораздо больше того, что они требуют. И вот для того, чтоб дать всем людям возможно скорее все необходимое, Советская власть — власть рабочих и крестьян — затеяла «пятилетку», рабочие вступили в социалистическое соревнование, организовали «ударничество», крестьяне-бедняки идут сотнями тысяч в колхозы, и по всей огромнейшей стране нашей кипит напряженная, мужественная, героическая работа.

Успехи и достижения этой работы удивляют и пугают иностранных капиталистов, огорчают и злят эмигрантов, которые видят уже, что им не вернуться назад и не сесть на шею рабочему и крестьянину, — а они очень надеялись на это.

Если Вы хотите ознакомиться с тем, как много делается в Союзе Советов — купите книжку «Наша жизнь», изданную в Москве, или выпишите журнал «Наши достижения». […]

1020

С. ЯМАМОТО

3 марта 1931, Сорренто.

Многоуважаемый и почтенный гражданин Ямамото!

Я получил Ваш прекрасный подарок и горячо благодарю Вас.

Мне хотелось бы ответить на Вашу исключительную любезность более существенно, но я могу только послать Вам мою книгу «40 лет», что и делаю.

Крепко жму Вашу руку

и желаю Вам всего доброго.

М. Горький

3. III. 31.

Sorrento,

Italia.

1021

Л. М. ЛЕОНОВУ

18 марта 1931, Сорренто.

Многоуважаемый молодой человек!

Осведомясь из письма Вашего о благосклонном намерении Вашем заехать в Италию, — искренно и дико обрадовался, ближайшие родственники мои — тоже, ибо они единодушно согласны в том, что Вы — симпатиконе, сиречь — симпатяга.

Относительно близкого моего участия в журнале — затрудняюсь, потому что отсюда оно не может быть близким, а дать для напечатания в нем какую-нибудь свою штуку — не могу, ибо таковой — не имею, сочинять же — некогда.

Если разрешите посоветовать, то — советую: дайте в журнале вашем место Европе со стороны ее быта и ее искусства. Наша публика об этом мало известна, а ей знать Европу — надобно. Я берусь доставить редакции соответствующий материал в виде журналов и газет. Хорошо бы привлечь к делу Анатолия Виноградова, Евгения Ланн и еще Аксенова, автора книжки «Гамлет», весьма остроумной. Вообще — сделать бы журнал литературным в широком смысле сего понятия. Ах, много можно сделать, но об этом надобно говорить лично, что мы и сделаем, когда Вы сюда закатитесь.

Предисловие с удовольствием напишу.

У Сергеева-Ценского подготовлено к печати 4 книги, надо бы посмотреть, что это такое? Его следовало бы печатать, а не обижать.

В первой книге «Кр[асной] нови» мне понравились «4 сабли»; если они написаны молодым человеком, то из него, наверное, будет толк […]

К Петренко я весьма питаю слабость, но — против «приближения к действительности» в той форме, как это допущено им в «Пустыне». Посему же не нравятся мне и тяжелые Всеволодовы повести. Читать их — трудно, и очень мешает авторово «искание формы». Чудак он, — его талант давно уже просит простого, твердого эпического слова.

Ну, писать мне больше уже некогда, 35 первого, старики в этот час дрыхнут, а я — древний, многоуважаемый старик, и мне