Читать книгу - "Вслед за Эмбер - Кристин Лёненс"

актеры, импровизировали каждый день. Только одно место больше походило на убежище или святилище, и там никто не мог наблюдать за мной, – старая комната Эмбер. Я закрывал дверь, и наступала тишина. Шторы задернуты, все было так, как она оставила в последний раз. Иногда я заходил туда, раздвигал шторы и садился на ее кровать… потом разговаривал с ней, спрашивал о чем-то. Конечно, ответа я не ждал. Но это помогало услышать то, что, как мне казалось, она могла бы подумать. Ее голос звучал у меня в голове так же отчетливо, как и раньше. Женитьба на ее матери никогда не казалась мне неправильной; напротив, это только доказывало мою преданность Эмбер и нашему ребенку. Я мог поклясться, что чувствую в комнате тончайший аромат ее духов. На двухместном белоснежном плетеном диване лежала гитара (там, где она оставила ее в последний раз), на которой она иногда бренчала, но не слишком долго и не всерьез. Покрывала цвета слоновой кости с рюшами на ее кровати были все так же смяты от ее последних прикосновений. Двойные дверцы ее гардероба были широко распахнуты, внутри не было почти никакой одежды, ничего из тех времен или, я бы сказал, лучших времен, когда она была со Стюартом. Только рваные джинсы, несколько топов, пара кроссовок. Замшевый жакет с бахромой, слишком маленький, его она, должно быть, носила еще в детстве. Юбка «хула», длинное синее платье, расшитое пайетками, вырез до пупка, извращенная попытка показать больше, чем прикрыть. Я был шокирован тем, насколько оно выглядело, ну, неприличным, и во мне вспыхнула ревность, когда я попытался представить, для чего Эмбер надевала это платье… пока до меня не дошло, что это всего лишь костюм русалки, а подходящее бикини висело на соседней вешалке. Под ее кроватью хранились старые игры: «Счастливый случай», «Клуэдо» и «Уиджа», одна из тех спиритических досок, которую не разрешалось иметь Вики. Там же пылились пластинки, среди них «Rumours» группы Fleetwood Mac и «Double Fantasy» Джона Леннона и Йоко Оно – альбом, выпущенный в год его убийства, из-за чего их поцелуй на обложке всегда казался мне прощальным.

После того как я уже раза три заходил в комнату Эмбер, я наконец поддался мучительному любопытству. Не без угрызений совести открыл верхний ящик ее стола. Беспорядок, надо сказать. Куча карандашей, на одном надет большой ластик в виде боксерских перчаток. Бамбуковая флейта – расколотая, но на ней еще можно было играть. Нож для писем, который мог быть кинжалом. Старый секундомер, остановившийся навсегда. Я нашел ее читательский билет, водительские права, паспорт, даже на этих маленьких фотографиях она выглядела великолепно. Несколько монет, которые уже вышли из обращения, одна из них – десять центов 1967 года, на которой было написано «шиллинг» (подразумевалось, что это должно помочь предполагаемым тупицам перейти на десятичную систему). Ее крестильный талер, школьные значки за лакросс и хоккей, а также один за орнитологию. Затем, в глубине ящика, я обнаружил все письма, которые писал ей, некоторые со штемпелем Франции, все еще в изначальных конвертах. Я смотрел на них, не в силах пошевелиться. Эмбер хранила их, хранила все эти годы. Даже маленькие смешные послания, которые я писал ей, разные глупые записки. Значит, они что-то значили для нее. Иначе она не стала бы обвязывать их ленточкой. Я сидел там долго-долго, пытаясь все это осознать.

Последнее, что я нашел, – кольцо, которое показывает настроение, то самое, что она купила много лет назад, когда мы впервые встретились. Оно оставалось тускло-серым, даже когда я приоткрыл шторы и поднес его к свету. Я подержал кольцо в кулаке минуту, затем переложил в другую руку и подержал еще. Я не торопился, Милли повела Грейси к соседям на гаражную распродажу. Когда я снова посмотрел на кольцо, оно уже стало голубовато-серым, со слабым оранжевым оттенком по краю, как первый мягкий отблеск. Моя любовь к Эмбер с тех пор стала гораздо более зрелой, понимающей, прощающей. Я опустил кольцо в карман рубашки. Кстати, оно и сейчас на мне под всеми этими шерстяными слоями. Я не осмеливаюсь смотреть на него, чтобы замерзшие пальцы не сделали его опять тускло-серым. Пусть остается теплым и ярким.

Конец августа 1988 года

Меньше чем через месяц после нашей с миссис Диринг «свадьбы» у нас набралось достаточно фотографий, чтобы казалось, будто мы были «в отношениях» гораздо дольше, и начался процесс удочерения Грейси. Это могло занять до двенадцати месяцев, и мы знали, что время работает против нас. Может показаться странным, но мы с Милли должны были удочерить Грейси в так называемом совместном усыновлении, несмотря на то что Милли – законная (и якобы биологическая) мать девочки. Нельзя было просто стереть Лестера Диринга в свидетельстве о рождении и вписать мое имя. Грейси жила с нами (то есть не была брошена в объятия двух совершенно незнакомых людей), но нас все равно подвергли проверке.

Вот для чего я столько фотографировал. Как в рекламе все приукрашивают, так и я изображал нашу маленькую семейную жизнь идеальной. Но я пошел еще дальше и совершил путешествие во времени, чтобы изменить прошлое. Например, в старом альбоме Милли за 1985 год была фотография годовалой Грейси с лицом, перемазанным яблочным пюре. Я попросил Милли сделать фотографию, на которой я улыбаюсь с ложкой яблочного пюре, и приклеил снимок рядом со старым – так получилось, будто это я кормил малышку в тот день. Реконструкция прошлого служила еще и эмоциональной цели – вписать себя в те годы жизни Грейси, когда меня не было рядом (впрочем, знай я правду, был бы. Это не совсем ложь, ведь я тогда действительно кормил Грейси, но мне нечего было показать, кроме картинок из памяти, к которым ни у кого нет доступа, кроме меня.

Самая трудная задача заключалась в том, чтобы убедиться: Милли проживет еще достаточно долго. Все еще действовал закон об усыновлении 1955 года, согласно которому мужчина в одиночку не может усыновить ребенка женского пола. Если бы с Милли что-то случилось раньше, для меня все было бы кончено. Конечно, мы ничего не рассказывали об ее ухудшающемся здоровье. Чтобы выглядеть лучше, она раз в четыре недели красила волосы в золотистый блонд и каждый день наносила на щеки румяна оттенка «пыльная роза» на случай, если неожиданно придет социальный работник. Так Милли решала задачу снаружи, но, поверьте мне, она не забывала заботиться и о своем самочувствии. Почти каждое утро она клала в блендер кусочек сырой печени, морковь, имбирь, чеснок и свеклу, разбивала туда яйцо, а потом, взбив, выпивала все это одним махом. К сожалению, этот коктейль не мог сотворить чуда, но иногда добавлял ей энергии. Милли… Чертовски сильная женщина с железной волей (и железным желудком).

Теперь эти люди из соцслужб приходили «навещать» (скорее «инспектировать», я бы сказал, какое уж тут «навещать») нас парами – две женщины, пока одна разговаривала, вторая наблюдала. В нашем случае задавала вопросы молодая женщина по имени Эддисон, которая напоминала мне обобщенный портрет «человека женского пола» из медицинских справочников: средний рост, средний вес, средняя внешность и средняя дружелюбность. Она носила стрижку боб с выбритым затылком, ее волосы были тускло-коричневыми, как и глаза. Она вроде не была к нам холодна, но в то же время ни один из ее многочисленных визитов не казался теплым. Другая женщина – маорийка Марама – была старше, по моим прикидкам примерно возраста Милли, слегка за пятьдесят. Она молча наблюдала, поэтому казалась мудрой. Марама улыбалась (скорее глазами, чем ртом), замечая мелочи, на которые я уже не обращал внимания, например валик от сквозняка в виде таксы или карточный домик, оставленный Грейси в углу комнаты.

– Люди часто романтизируют заботу о детях, – сказала Эддисон, глядя мне, только мне, в глаза, хотя Милли сидела рядом со мной на диване. – Они не понимают, что собой представляет воспитание детей