Читать книгу - "Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин"

— Не догадался я, мать, фуникулер построить, — вставил Тавровый. — Непосредственно для тебя.

Антонина Леонтьевна грустно усмехнулась:

— Пятьдесят лет пролетело. А где они? Словно кто-то другой жил, а мне знай годы отсчитывали.

— Мамочка, ну что за мысли! — заметила укоризненно Ира.

— Действительно! — Федор Гаврилович потянулся к графинчику. — Ты гостю пирога подкладывай. Еще стопочку, Игорь Александрович!

Соболь не отказался.

Федору Гавриловичу принесли вареную рыбью голову — он страшно любил высасывать мозг. Алеша, крутившийся возле стола, то и дело взбиравшийся на колени к матери или к бабушке, увидел на тарелке деда разверзнутую рыбью пасть. Мальчик сделал очень серьезное лицо и, указав на тарелку пальцем, произнес:

— Иба-кит.

Все рассмеялись.

Хозяин снова взял графинчик.

— За моего внука, Игорь Александрович, за такого пострела грешно не выпить.

Разговор покатился дальше, то совершая головокружительные повороты, то расщепляясь на рукава, то снова сливаясь в единое русло. Теперь Соболь часто обращался к Ире. Он посадил к себе на колени Алешу, забавлял его, и это обстоятельство постоянно давало молодым людям повод обмениваться шутками. Ира развеселилась. Антонина Леонтьевна радовалась хорошему настроению дочери и всему этому удачному вечеру.

После чая Федор Гаврилович ушел к себе в кабинет, прилечь. Вскоре и Антонина Леонтьевна на некоторое время оставила молодых людей, отправившись по своим делам на кухню.

В начале вечера Ира не привлекла внимания Соболя. Он заключил лишь мимоходом, что, судя по ее поведению (она занималась только сыном и не участвовала в разговоре между хозяевами и гостем), дочка Тавровых существо замкнутое и скучное. Но по мере того как настроение Соболя поднималось, по мере того как он забывал о случившемся в лесу, по мере того как Ира, втягиваясь в общую беседу, загоралась оживлением и веселостью, по мере того как он и она обменивались замечаниями, шутками, взглядами, то откровенно изучающими, то смело подзадоривающими, — Ира начинала сильнее и сильнее нравиться ему.

Так порой случается, когда человек слышит какую-нибудь новую песню. Сначала она совсем не трогает его, кажется ему некрасивой, чужой, холодной. Но вот он прослушал ее во второй, в третий раз, запомнил, пропел сам — и песня открывается ему. Теперь, наслаждаясь и окрыляясь ею, человек без конца повторяет ее.

Соболь не собирался влюбляться — перед ним была замужняя женщина, мать. Но он любовался Ирой: гибкостью ее движений, густым потоком русых с медным отливом волос, живым, тонким, приятно веснушчатым лицом, заразительным, дразнящим поблескиванием быстрых смеющихся глаз.

Ему хотелось понравиться. Желание нравиться всегда самопроизвольно возникало в нем в присутствии молодых женщин.

Он не ставил перед собой никакой цели, не думал, зачем ему это нужно. Он просто хотел нравиться, и только.

Ира рассказывала о разных происшествиях в техникуме. На Соболя повеяло атмосферой студенческой жизни. Он сам почувствовал себя студентом и тоже увлеченно болтал о своем институте, своих чопорных или чудаковатых, рассеянных или придирчивых, добродушных или мелочных преподавателях и профессорах. Ему то и дело вспоминались старые студенческие шутки и всякие милые глупости, в которых студент непременно выставляется безнадежным лентяем и вертопрахом. Пропел сложенную в его институте шуточную песенку о студенте-неудачнике. Она пелась на мотив песни «Раскинулось море широко», пародировала ее: бедняга студент срезался на экзаменах и, не выдержав ударов судьбы, окончил на этом расчеты с жизнью.

К ногам привязали ему сопромат,

Динамикой труп обернули.

Пришли все студенты, пришел деканат,

И слезы у многих блеснули.

Ира смеялась так, что у нее на глазах тоже слезы блеснули.

А потом веселье их разом оборвалось.

Они заговорили о книгах. Ира сказала, что недавно прочла «Брат мой, враг мой» Митчела Уилсона. Соболь ответил, что не мог достать эту книгу, и попросил ее у Иры на недельку. Они прошли в ее комнату.

Доска с наколотым на нее чертежом продолжала лежать на письменном столе. Пока Ира копалась в книжном шкафу, Соболь пробежал по чертежу рассеянным взглядом. Вдруг какое-то слово, написанное тушью в нижнем углу листа, задело его внимание. Он вернулся к нему и прочел: «Овинская И. Ф.»

— Это ваш чертеж? — спросил он.

— Вы сомневаетесь? Это что же, комплимент или наоборот?

— Чертеж прекрасный.

— А по-моему, бездарная мазня.

Ира уже шла к нему с книгой. Он кивнул на спецификацию чертежа и сказал:

— У нас в депо секретарем партбюро тоже Овинский. Интересная личность.

— Чем? — спросила она, странно изменившись.

— Абсолютно юморонепроницаем, прямо-таки печальный демон, дух изгнанья. Вы не имеете к нему отношения?

Он задал свой вопрос без всякой задней мысли. Просто спросил — и все. И он не сомневался, что совпадение фамилий случайно.

Ира сделала порывистое движение к доске, словно собиралась тотчас же снять чертеж. Но она не сняла его. Остановив себя, отдала гостю книгу и сказала холодно:

— Да, имею.

Молодые люди вернулись в столовую. Вскоре Ира объявила, что надо укладывать Алешу. Они обменялись еще несколькими фразами, которые были столь же остроумны, как и те, что они произносили до сцены у чертежной доски, но которые сейчас уже не смешили. Ира попрощалась. Лицо ее имело то сосредоточенное и тоскливое выражение, какое бывает у человека, почувствовавшего, что у него снова заныл больной зуб.

Дорогой Соболь утвердился в мысли, что Ира порвала с мужем и что мужем ее является именно Овинский, секретарь партбюро депо. Во-первых, за весь вечер у Тавровых не проронили ни слова о муже Иры, во-вторых, даже в воскресенье его не было с семьей.

Соболь был слишком молод и слишком эгоистичен, чтобы проникнуться пониманием трагедии, которая могла таиться за его открытием. Собственно, он не видел и не пытался увидеть этой трагедии. Разошлись — ну и только.

К Овинскому Соболь не питал каких-либо недобрых чувств. Но Ира запомнилась ему такой, какой она была в лучшие минуты вечера, и, конечно, угрюмый, желчный Овинский, выглядевший много старше своих лет, по убеждению Соболя, не стоил ее. Да и обстановка дома Тавровых никак не вязалась с подвижническим обликом Овинского. В Соболе даже шевельнулось какое-то ревнивое чувство — как посмел Овинский вторгнуться в этот дом: здесь все предназначалось для людей совсем не его типа и не его круга.

Соболю вспомнилась вдруг его мать, ее гордая, полная подчеркнутого достоинства и снисходительности к другим, осанка, ее слитность с тем особенным комфортом и шиком жизни, который она ценила и который умела создавать у себя.

Потом мысли его вернулись к семье Тавровых. «Вот недурная пристань для тебя». Но, едва подумав об этом, он рассмеялся: «Увязнуть в Крутоярске! Спаси меня боже!»