Читать книгу - "Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов"

А к осени всё больше утки губили. Особенно собак. Охотник — хлоп со ствола. Утка на воду — хляп. Собака за ней — хлюп. И ни утки, ни собаки. Один охотник изумленный в скрадке на плотике чумеет, и дым у него из стволов сизыми кольцами выходит.

Утке-то все равно, потому что она — убитая и тонет уже, как предмет, а собачке — одно губительство, гибель ей приходит при отправлении служебных обязанностей, и многие собачьи головы с мучением смотрели в последний раз вертикально в небо и на хозяев, пропадающих и тоскующих на своих дрянных плотиках.

И зима тоже к несчастью. Допустим, выйдут с колотушками ловить сома и некоторое время успешно ловят, потому что рыбы, надо сказать, тонны в озере находились. Всякая порода: и щука, и сом, и карась, и карп, и язь с подъязком — всех, конечно, можно перечислить, да уж больно много места займет это перечисление, да и не это важно в конце концов.

Так вот. Допустим, выйдут зимой с колотушкой ловить сома по прозрачному льду, темному от озерной тиши и глубины. И вот уж он, серый, усатый, подплывает, родной, к лунке, чтоб цвикнуть маленько воздуху, прислоняется снизу усатой мордой ко льду и глядит выпученными генеральскими глазами, а вот тут-то и бьет его мужик через лед колотушкой по балде, и вся компания любителей свежей рыбы немедленно отправляется на озерное дно, потому что на месте удара образуется искусственная полынья, и от нее идут по льду водяные радиусы. Гибнет народ, хватаясь за края ледяные, гибнет, руки об лед режет!

А по весне все больше женщины и девушки тонули. Из-за весенней неясности береговой линии, а также потому, что белье стирать — исключительно привилегия женского рода, да и стирка была раньше не та, что сейчас, когда в кнопку — тык, ручку покрутил и получай чистые портянки. Не-е. Раньше, бывало, кипятят. Парят. На доске бельишко шыньгают, а уж потом и полоскать надо. Где? Да на озере, конечно.

Саночки загрузят — и туда, а лед уж и вскрыт почти, потому что — весна. Рассядутся прачки в кажущейся безопасности, растопырятся, шмотки по воде распустят, руки накраснят, а потом глядишь, а они уж на льдине-острове на середину выплывают. И тут им обязательно надо разогнуться, распрямиться, встать, а льдина — остров малый, она этого не любит, переворачивается по длинной оси, да еще придает бабе-жертве ускорение путем битья ее льдом плашмя по голове, чтобы незамедлительно шла на дно.

Ясно, что такое озеро быстро стало немило невзвидовцам, и они постепенно вообще перестали с ним дело иметь, а когда из села уехали все вольные рыбаки, кто в Улан-Удэ, а кто еще и подальше, на Чукотку, то и вовсе об этом естественном водоеме люди стали начисто забывать, и тут-то вот и наступил затяжной период дискретности поколений.

А тем временем озеро, скрытое от глаз и мыслей людских завесой нелюбопытства, стало мелеть, хиреть и постепенно окончательно испарилось, как испаряется постепенно весь Мировой океан.

И вот тут-то и обнаружилась под конец еще одна странность, страннее той странности, которая присуща была озеру за весь период его существования. А была та странность, которая присуща была озеру за весь период его существования, такова, что никогда трупы погибших людей и животных обнаруживаемы не были, и не было дна у озера, потому что багор или веревка с грузом до дна никогда не доставали, а ныряльщики-измерители тонули сами, так что через определенное время с начала существования жертв появилась традиция: погибших в озере не искать и автоматически считать их пропавшими без вести.

И если разобраться в том факте, что озеро никогда никого не отпускало и высохло в конце концов, то ведь если разобраться по уму, там должны были оказаться на высохшем дне всякие кости, угли, неизвестные отложения и, может быть, даже небольшое месторожденьице какого-нибудь полезного ископаемого, связанное с костными остатками.

Нету. Был я там.

Взору последнего человека, оказавшегося намеренно на месте бывшего озера (говорю вам, что был я там) и знавшему, что это бывшее озеро, а не еще что-нибудь бывшее, представилась невзрачная, малохудожественная и непленительная картина. Однообразная, слегка вогнутая чаша с углом наклона стенок от одного до трех градусов, в центре которой, в пупке, почти не блестел маленький, неизвестный издали предмет.

Я, конечно, подошел, и, конечно, разглядел, и увидел, что это всего лишь не что иное, как желтая пуговка от кальсон, желтая, с четырьмя дырками и даже с волоконцами истлевших ниток, которыми пуговица прикреплялась к вышеупомянутым прогнозируемым кальсонам.

Я, конечно, и гадать даже не стал, что здесь произошло и почему, если брать с научной точки зрения, а просто-напросто стал рассказывать эту историю всем знакомым людям, вот вам, например, имея целью, чтоб вы немножко смутились, если живете в своем ясном, прозрачном, прекрасном и новом мире.

И мне уже один тут как-то доказывал, что они все превратились в леших, ведьм, кикимор и ушли в лес, но это явная неправда, потому что лес вокруг озера вырублен давным-давно, еще до катастроф.

И решил я эту темную историю записать, потому что рассказываю я ее, рассказываю людям, а народ-то сейчас такой пошел: возьмет кто-нибудь да и опубликует всю озерную трагедию в газетах и журналах и, самое главное, получит еще причитающийся явно мне гонорар, если, конечно, на нашей одной шестой планеты или даже на остальных пяти шестых еще выдают деньги за подобные небылицы, хотя, как я это специально подчеркиваю, вся вышеизложенная история являет собой чистую правду до последней буквы, а вовсе не ложь.

* …желтая пуговка от кальсон. — Примечательно, что со страшным подозрением воспринималась тогда в редакциях детализация реалий и мифологизация действительности. Это рассматривалось мелким издательским начальством как уловка для того, чтобы тихонько пукнуть в присутствии советской власти и тем самым унизить ее.

Один редактор долго пытал меня, почему на месте деревни нашли именно пуговицу да еще от кальсон, подмигивал мне, говоря, что уж он-то понимает этот «тонкий намек на толстые обстоятельства». Врал он! Я ведь и сам этого до сих пор не понимаю. Я совершенно согласен с тем, что самоцензура была гораздо страшнее, чем цензура по имени Главлит, ведь эта контора теоретически должна была охранять и вымарывать только тайны. Хотя… вся наша жизнь была тайной, и главная из них — почему все-таки Россия не оскотинела окончательно за 74 года коммунистического правления.

Шыньгают. Парют. — Рассказ этот, как вы заметили,