Читать книгу - "Записки странствующего энтузиаста - Михаил Леонидович Анчаров"

— Вам душно?

— Нет.

После случая с жуликами и дверной ручкой я над дверью сделал открывающуюся фрамугу.

— Так зачем же вам?

— Мы хотим прорубить окно в Европу! — заорал я. — Как Петр Первый!

— А что вы там ожидаете увидеть? — спросила Кристаловна.

— То же, что и Петр Первый. Белый свет.

— Не знаю, что увидел он, — сказала Кристаловна подчеркнуто. — Но вы увидите света не больше, чем через фрамугу.

— Это почему же? — спросила мать моего ребенка, бессмертная обезьяна, экспериментальная.

— Потому что там, где вы хотите сделать окно, вы увидите нужник, — сказала Кристаловна.

— И клочок неба над ним. И весь белый свет вам покажется с овчинку, которая не стоит выделки.

Она опять была права. За домом была наша уборная, мимо которой меня однажды провезли.

— А если ее перенести?

— Откроется нужник соседей. Все застроено.

— Да, — сказал я. — Вся Европа обращена к нам своими нужниками.

— А мы к ней своими, — сказала мать моего ребенка.

— Стоит ли прорубать окно? — сказал я.

Она кивнула.

— Вы его и не прорубите, — сказала Кристаловна.

И пошла себе куда ей надо.

— Все стало как-то символично, — сказала бессмертная, экспериментальная.

И легла на кровать. Я тоже.

Фрамуга потемнела.

Неужели мы так долго молчали?

— Ах, — прошептала она. — Я так мечтала поглядеть, хоть бы в щелочку.

— А что нам мешает? — спросил я. — Проковыряем.

Я дотянулся и вытащил из-под кровати дрель. Я высвободился из милых объятий, и, приставив дрель к стене, стал вращать ручку. Сверло легко прошло обои, штукатурку и почти без скрипа вошло в бревно. Потом во что-то уперлось. Это ясно, чересчур короткое сверло. Я как-то забыл про это.

— Погоди, — шепотом сказал я, — достану большой буравчик.

Дорогой дядя, я буравил и буравил, сначала там, где она мне показала, потом рядом. Результат был один.

Дорогой дядя, где бы я ни сверлил, и бурав и сверло (я догадался, что дело не в длине инструмента) упирались во что-то чересчур прочное для моих угасающих усилий.

Дорогой дядя, я пишу так искренне и так простодушно, потому что у меня нет задачи, как у порядочного романиста, создавать «напряженку» из боязни, что читатель соскучится или утомится. Кому надо, дочитает, а кто не дочитает — тому не надо.

Дорогой дядя, ты вправе спросить — неужели я опустился до того, чтобы писать для небольшого числа лиц? На это я отвечу, дорогой дядя, нет, нет и нет. Я рассчитываю не на тех, кто дотерпит до конца этого повествования, а на тех, кто доживет до того момента, когда продажных шкур, подобных профессору Ферфлюхтешвайну, будут развешивать на фонарях с криками «Са ира!» или еще с какими-нибудь криками.

Потому что, если на минуту допустить, что этого не произойдет, то ни у этого повествования, ни у любого другого — читателей не останется.

Но так как жить хотят даже киноартисты, то я рассчитываю на многомиллиардного читателя, то есть на потомство, которое станет изучать, как мы тут буравили стенку и всюду натыкались на броневую плиту.

Да, дорогой дядя, дело было не в длине инструмента, а в том, что под штукатуркой и пасторальными бревнами была стальная броневая плита.

— Ну, что? — спросила за дверью Кристаловна, разбуженная нашей возней с инструментом.

— Ничего, — устало сказал я, опуская бурав.

— Накиньте на себя что-нибудь, — сказала Кристаловна. — Я вам все расскажу. Я не помню, у вас есть какой-нибудь стул?

— Зачем он нам? — спросил я с пренебрежением.

— Я принесу свой, — сказала она.

Мы оделись, зажгли свет и впустили Кристаловну со стулом. Глаза ее зловеще горели, как у Хозяйки Медной горы.

— Была не была, — сказала она. — Рано или поздно…

И она рассказала о своем покойном муже, крупном изобретателе.

19

Дорогой дядя!

Ее муж начинал свою карьеру тишайшим сотрудником научного института разных проблем.

Должность его состояла в том, что он обязан был дышать на печать, которой начальник скреплял свои подписи. Начальник, не глядя, через плечо протягивал печать, муж на нее дышал — хы-хы — начальник бил по подписи, и муж распрямлялся. Должность была почетная, но с невысокой зарплатой, и болела спина.

Скопив денег на черный костюм, муж Кристаловны занялся частной инициативой. Чем он только не занимался!

Он подтаскивал в продуктовых складах мешки с сахаром к закрытым дверям, ведущим на улицу, и каждый мешок за ночь становился тяжелее на пять килограммов. И, соответственно, дороже.

Он сжигал тряпки, которыми художники на фарфоровых заводах вытирают кисточки, когда золотом расписывают чашки и блюдца, и, промывая пепел, добывал золотой песок.

Он отливал себе из цистерны с коньяком тонну этого виноградного спирта, заменял его не водой, нет, а тонной обычного спирта, и при разливе в бутылке нельзя было обнаружить, что одна пятидесятая часть поллитра коньяком и не пахла. И хотя он в деле участвовал не один, это приносило ему заметный доход, так как самый дешевый коньяк тогда стоил 6,50 бутылка, а спирт того же объема стоил по государственной цене 8 копеек. Но дело было опасное из-за большого числа участников технологической цепочки, и он вовремя из него вышел.

Однако самые большие доходы он получал, когда занимался тем, что целовал покойников. Вместо родственников, которые этого делать не хотели, но стеснялись. В своем черном костюме, который он свято хранил как талисман и символ свободной инициативной жизни, он подходил в момент прощания к покойнику и звучно целовал его в лоб. А родственники в это время падали в обморок. И их уносили расплачиваться. Тогда они второй раз падали в обморок.

Эту работу он любил больше всего.

Потому что ее было много.

Однако всему приходит конец.

Однажды, когда он в личном «додже» приехал на работу, запоздав всего на 2,5 секунды, он увидел, что какой-то всклокоченный толстячок проделывает это не хуже. Он спросил неблагодарных родственников, неужели несчастные 2,5 секунды толкнули их на это кошмарное предательство? Или, может быть, этот тип целует лучше?

— Дешевле, — мстительно сказали ему.

И он понял, что в своей профессии он уже не одинок. А ведь был первооткрывателем.

Он решил разобраться.

Дефект всех его прежних частных инициатив заключался в том, что каждый раз надо было что-то делать. Отныне он решил только обещать. За это тоже платят, но мало. Мало кто дает деньги вперед.

Но он придумал нечто невероятное.

Он брал 10 тысяч (на старые деньги) за то, чтобы устроить чье-нибудь любимое дитя в любой институт. Это были заниженные демпинговые цены. Он был вне конкуренции. Конкуренты взвыли — они брали гораздо больше.