Читать книгу - "Плач умирающих звёзд - Стейс Крамер"

– Подожди! Остановись… Выслушай меня! – кричала Кармэл. Мужчина все-таки ушел. – Чтоб ты сдох!!!

Кармэл проревела уйму часов кряду, не выпуская из рук бутылку вина.

– Мамочка! – позвала ее Никки.

– Чего тебе?!

– Не плачь, пожалуйста.

– Я не могу не плакать! Мне сделали больно…

– Вот, я нарисовала тебе рисунок, чтоб ты улыбнулась.

Малышка протянула матери листок с милым корявым художеством. Кармэл с неприкрытой ненавистью рассматривала его:

– Хм, цветочки, солнышко… А это что за уродство?

– Это бабочка.

– Бабочка?! Господи Иисусе… Больше похоже на порхающего вурдалака. Ты, значит, таким видишь мир? Всё у тебя ярко, красочно. Просто рай какой-то! Какая же ты дура, а! Не существует такого мира! И чем раньше ты поймешь это, тем легче тебе будет жить! – Кармэл бессердечно смяла рисуночек дочери и швырнула его ей в лицо. Ох, это лицо… Эти маленькие глазки, мило-беспомощно глядящие в душу, эти прелестные, розовые, улыбающиеся губки, солнечность и ангельская чистота в каждой черте – до чего же омерзительно Кармэл все это было! Рука ее острой клешней впилась в щечки девочки, да с такой силой, словно хотела выдавить из нее всю ее детскую красоту. – Маленькая наивная дура! Мужики любят таких! О да, они бросают нормальных баб и бегут к таким, как ты, хорошеньким пустышкам! Ах ты блядюга малолетняя, сколько же я натерплюсь от тебя!

…Кармэл потрясенно слушала дочь. Никки не просто делилась с матерью очередной неприглядной правдой, она истязала ее каждым колким словом, каждым высверком холодной, стальной детской боли своей.

– Ты глаголила истину: я действительно пустышка. Я – ничто! Я себе не нужна. Так что нечего жалеть меня. Мы, пустышки, на то и годимся: нас используют, как дешевую вещь, и выбрасывают, когда надоедим. Я с рождения выломана из нормальной жизни, мама. Я – собственность похоти. Каждый имеет право делать со мной все, что заблагорассудится. Мое тело имеет такую же ценность, как и обоссанное сиденье для унитаза в общественном туалете. Я беречь его не буду. Всё, что грязно и аморально в этом мире – мое. Спасибо тебе, мамочка, за то, что вовремя дала мне это понять.

Закончив казнь, Никки принялась терпеливо ждать ответа, оправдания, смешка. Последнее было более ожидаемой реакцией. Но Кармэл просто потянулась к дочери и осторожно, очень трепетно взяла ее за руки. У Никки захватило дух от удивления.

– Касаться друг друга запрещено! – «человеколюбиво» оповестил надсмотрщик.

Кармэл яростно возопила:

– А ну отверни от нас свое каменное рыло! Я буду касаться ее, целовать, обнимать столько, сколько душа попросит, потому что она моя дочь. Слышишь ты, выпердыш в погонах?! ОНА МОЯ ДОЧЬ! – И потом, уже повернувшись к Никки, тихо, сердечно, глаза в глаза, повторила: – Моя дочь…

Надсмотрщик, конечно, не отвернулся, но препятствовать невинному телесному контакту матери и дочери больше не стал.

Из выжженной горем души Никки что-то… приятно проклюнулось. Только сейчас она заметила, как подурнела, как несоразмерно возрасту постарела мать. Так отпечатались на Кармэл переживания за дочку, что она героически замалчивала, дабы не усугублять и без того плачевную ситуацию. К Никки плавно подкралось осознание: каждое действие мамы, даже это неловкое прикосновение к ее руке, продиктованы любовью и чистосердечным раскаянием. Внутри себя Никки смеялась: «Неужели только пережитые мной испытания сделали меня достойной ее любви?!» Но Никки не решилась озвучить это, поскольку боялась повредить взошедший росточек чего-то нежного, выстраданного, еще пока не уясненного, но вполне способного в дальнейшем окрепнуть, вырасти в громаду и стать нерушимым.

* * *

Новость об изнасиловании Никки стремительно разлетелась по школе (за это надо было благодарить журналистов, что присутствовали на суде. Они тут же подхватили трагичное обстоятельство из жизни девушки и превратили его в грандиозную сенсацию).

Все – и директриса, и учителя, и ученицы, и даже уборщицы, – обсуждали Никки:

– Тоже мне «жертва насилия»! Да Маргарита Готье по сравнению с ней – монашка!

– Сама виновата!

– Ну и мало ей!

Диана, Калли и Искра всем сердцем скорбели за Никки, затыкали всех, кто смеялся над ней, злословил. Тяжелее всех эту весть восприняла Элеттра, она ведь столкнулась с тем же, что и Никки… ее враг, ее мука! Как ни противилась Эл, но она должна была признать: сострадание к Никки, их общая боль выкорчевали с корнем многолетнюю ненависть к ней. Теперь ей еще сложнее будет поддерживать Рэми…

К слову о Рэми. Вы и представить не можете, какой праздник царил в ее душе, когда она заметила результаты своих усилий: на каждом углу изрыгали хулу на Дилэйн, какая услада! При этом никто ни слова не сказал ни о насильнике, ни о чудовищности его поступка. Каждый только твердил про то, что Никки ЭТО заслужила, в отношении ее ЭТО правильно. С улыбкой удовольствия Рэми бродила по школьным коридорам и слушала, слушала, слушала…

* * *

Череда эмоциональных встрясок продолжала терроризировать Никки. Не успела она отойти от надрывно-горькой встречи с матерью, как ее вызвали на очередное свидание. Первая мысль была об Искре, так как та еще не навещала ее после суда. И вот Никки открыли дверь, она переступила порог комнаты для свиданий и… больше не могла сделать шаг. Ее ожидала Диана. Брандт хотела было поздороваться, но Никки успела остановить ее:

– Подожди… Дай сначала в это поверить.

Наконец Никки нашла в себе смелость, чтобы сесть напротив Дианы и начать полноценный разговор.

– Ну и зачем пожаловала? – в самой резкой форме спросила она. – В «Греджерс» появилась новая тема для досужих разговоров? Пришла за подробностями?

– Нет. Я должна была еще раньше прийти, но…

– Да что вы все заладили одно и то же! Мать мне что-то должна, ты, Искра! Мне никто ничего не должен! Забудьте вообще обо мне!

– Не могу забыть, как ни старалась, – спокойно ответила Диана, не поддаваясь вспыльчивому выпаду Дилэйн.

Что сразу заметила Диана, только увидев Никки, так это то, что у нее под влиянием гремучей смеси перемен в жизни изменилось лицо. Изменилось не физически (похудело, побледнело и т. д.), а морально, если можно так выразиться. Раньше лицо Никки «смеялось» даже в те моменты, когда она не улыбалась ни губами, ни глазами. Улыбка исходила из самой его текстуры, из той глубины человеческой изнанки, о которой нам мало что известно. А теперь же на ее неузнаваемом лице были начертаны душевное истление, утомление всей жизнью, как будто она прожила ее уже несколько раз. Диана еще поймала себя на странном чувстве: она видела себя совсем маленькой, глупой, неоперившейся рядом