Читать книгу - "Что видно отсюда - Марьяна Леки"

будущую. Чем старше я становлюсь, тем больше верю, что мы были изобретены только ради тебя. И если была сёрьезная причина нас изобрести, то эта причина — только ты.

Я прислонилась к плечу оптика, он положил щеку мне на голову. И какое-то время было слышно лишь тиканье аварийной мигалки.

— Кто-то должен отвезти меня сейчас в школу, — сказала я.

Оптик улыбнулся.

— Это, пожалуй, я, — сказал он, поцеловал меня в макушку и пересел на водительское место.

Фредерик какое-то время пытался, шелестя целлофаном, как-то подправить выступающие части букета гладиолусов, но потом оставил эту затею. Он прислонил голову к боковому стеклу, чтобы букет не заслонял ему вид. Оптик время от времени поглядывал на него, но из-за букета тоже ничего не видел.

Аляска спала. Она заняла почти все заднее сиденье, ее голова лежала у меня на коленях. Слышался только шум дождя, усилия стеклоочистителей да время от времени шорох целлофана.

Я поднесла кончики пальцев к верхнему краю закрытого бокового стекла, по которому снаружи косо стекали струи воды. Этот древний автомобиль был герметичен, нигде не подтекало.

— Можно, я выдам вам один секрет? — вдруг спросил оптик, не сводя глаз с дороги.

— Конечно, — ответил Фредерик из-за букета.

Оптик мельком оглянулся на меня, потом откашлялся, и все, что он потом сказал, он говорил тихо, как будто втайне надеялся, что шум дождя перекроет его голос.

— Вот они говорили давеча про эти удары палкой, — сказал оптик. — Я читал, что их получают, когда во время медитации уходят от своих мыслей. А у меня скорее так, что мысли сами наносят мне эти удары. А ведь я состою из этих мыслей намного больше, чем на шестьдесят пять процентов.

И оптик рассказал Фредерику все про свои голоса, которые его шпыняют и толкают, которые упрекают его во всем, что он из-за них же и сделал. Он рассказывал, что пытался справиться с голосами изречениями с открыток и из буддизма и выдавал себя перед ними и за небо, и за реку. Фредерик ничего не сказал. Голова его так и покоилась на боковом стекле, дорожные фонари снаружи расплывались в струях дождя, создавая световой шлейф.

— Они держат меня за сумасшедшего, — сказал оптик. — Они уверены, что мне надо обязательно показаться врачу. — Он протер рукавом запотевшее лобовое стекло. — А я уже был у врача, — сказал он. — Он снял у меня электроэнцефалограмму.

Оптик посмотрел на Фредерика, на молчаливые гладиолусы.

— Они считают, что я должен пойти к врачу, у которого нет инструментов и приборов. Они считают, что я должен пойти к психологу, — сказал он и включил поворотник: мы уже почти приехали. — А психологи ворчат и отсылают своих пациентов на все четыре стороны. Я бы этого не хотел. Я слишком стар для мира.

Ты стар, как мир, подумала я на заднем сиденье.

— Я этого еще никогда никому не говорил, — сказал оптик стеклоочистителям, дождю, целлофану, Фредерику. — Надеюсь, я никого не обидел.

Он остановил машину перед моим домом, и Фредерик наконец хоть что-то сказал.

— Мы уже приехали? — спросил он.

— Зайдите же к нам, — сказал Фредерик перед дверью дома.

Оптик посмотрел на меня, я кивнула.

— Разве что ненадолго, — сказал он.

В моей квартире оптик обогнул раскладной диван, подошел к карнавальному снимку в рамочке и снял его со стены.

— Это ведь мы все, — сказал он. — Мне кажется, я очень хорошо нарядился грядкой.

Фредерик остановился в дверях комнаты.

— Со стеллажом так дело не пойдет, — сказал он и скрылся в кухне.

— А что не так со стеллажом? — шепотом спросил оптик.

— Он покосился, по его мнению, — сказала я.

Оптик отступил назад и как следует рассмотрел стеллаж.

— И правда. Если присмотреться.

— Подите на минутку сюда! — позвал из кухни Фредерик.

Он сидел на одном из двух моих стульев и указал на другой. На столе лежали инструменты моего отца для обследования уха-горла-носа.

— Что это у вас тут? — спросил оптик, и Фредерик сказал:

— Садитесь, пожалуйста.

Оптик вопросительно взглянул на меня, я пожала плечами, и оптик сел. Фредерик надел на голову налобный рефлектор моего отца. Голова отца была объемистее, чем у Фредерика, потому что у моего отца были волосы, а Фредерику пришлось поддерживать зеркало рукой. Другой рукой он взял серебристый риноскоп для носа. Оптик вопросительно смотрел на Фредерика.

— Сейчас я обследую ваши голоса, — сказал Фредерик.

— Прошу вас, — сказал оптик, — об этом не может быть и речи.

— Тем не менее, — сказал Фредерик, — это мой новый метод. Из Японии.

Оптик посмотрел на Фредерика, как будто Фредерик среди нас был тем, кому срочно нужно обратиться к психологу.

— Теперь, пожалуйста, смотрите вперед и замрите, — сказал Фредерик, подался вперед и заглянул оптику в ухо через риноскоп.

— Вообще-то это инструмент для носа, — сказала я.

Фредерик коротко взглянул на меня, рефлектор сполз ему на лоб до бровей.

— Но не в Японии, — сказал он и углубился в левое ухо оптика.

Вошла Аляска, обнюхала футляр с остальными инструментами и оживилась: наверное, футляр пропах моим отцом.

— Ну? — спросил оптик через некоторое время.

— Я их очень отчетливо вижу, — сказал Фредерик.

Теперь оптик совсем затих. Он вдруг вспомнил о том, как пятилетним был у врача в соседней деревне. У него была ветрянка, он был весь в красных пупырышках, у него был жар и озноб. Высокая температура влекла за собой дурные сны — и днем, и ночью, — поэтому оптик много плакал, даже когда давно проснулся.

Он боялся идти к врачу. Боялся, что врач скажет: «Ну-ка не реветь». Боялся холодного стетоскопа. А врач очень дружелюбно сказал: «Садись же, малыш, мужчина в крапинку», и потер свои докторские ладони, чтобы согрелись, и подышал на стетоскоп, чтобы он никого не холодил. Потом он объяснил оптику, что с теми лекарством и мазью, которые он сейчас получит, в него поместится множество чемпионов по боксу. Они такие маленькие, что невооруженным глазом их не увидишь, но очень сильные и изобретены лишь для того, чтобы они нокаутировали все пупырышки ветрянки. Оптику сразу стало лучше — из-за невидимых боксеров внутри него, которые сражались за него и разобьют температуру и кошмары тоже.

Разумеется, оптик ни секунды не верил, что Фредерик мог видеть его внутренние голоса. Но ребенок, который оставался в оптике, с удовольствием этому верил.

— Правда? — спросил оптик. — Вы можете их видеть?

— Они лежат передо мной как на ладони, — сказал Фредерик. — Речь идет как минимум о трех голосах. Они действительно… они действительно мерзкие.

— Не правда ли? — сказал оптик и улыбнулся